Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова

Увидев на телеге три тела, стражники запросили еще денег. Соджун не стал торговаться, а просто отдал все, что принес. Стражники на зуб пробовали золото и серебро, а потом еще долго ворчали, но капитан магистрата был непреклонен. В конце концов, они выехали из города и отправились сюда. Ночью, почти на ощупь.

Луна, словно была напугана происходящим внизу, и не показывалась из-за туч. Лишь когда миновали лес и выехали на холм, она смилостивилась и вышла из своего укрытия, осветив все на многие версты вокруг. Соджун поправил рогожу, которой были прикрыты тела и поехал дальше. Еще в городе он решил, что похоронит друга здесь, на этом уступе, чтобы Шиу вместе с сыновьями стали свободными, как ветер и солнце…

— Как вы смогли? — вдруг прервал его воспоминания голос Елень.

Капитан поднял на нее взор и тут же опустил вновь. Тяжело поднялся, сделал несколько шагов к Елень, прислонившейся к могиле плечом, и опустился перед ней на колени, поклонился до земли. А потом выпрямился и, не поднимая глаз, сказал, а голос чуть дрожал:

— Я ничего не знал. Не знал о том, что замышляется переворот, не знал о том, что ваша семья… Клянусь вам в этом самим дорогим, что только есть в моей жизни! Если бы…

Елень усмехнулась уголком рта. На раны души, истерзанной болью утраты, сейчас будто пролился бальзам. То, чем так терзалось сердце, не случилось. Тела ее родных — ее детей, ее дорогого мужа — не осквернены. Над ними не успели поглумиться после бесчестной смерти. Не предали позору даже после кончины. Это ли не счастье?

Она смотрела на склоненную голову капитана магистрата и пыталась его понять. Ей ли не знать, как он рискует, всякий раз вставая на ее сторону?! Но почему? Зачем?

Соджун поднял глаза и даже отшатнулся: острые зеленые кинжалы сверкали и, казалось, вонзались в самое сердце. В груди даже кольнуло, но отвести взгляд он не мог. Она, эта необыкновенная женщина с глазами камня, сидела напротив в каких-то считанных метрах от него, и от этой близости, от боли, что так разрывала душу, он едва мог дышать и не мог сказать правду. Не мог. Не мог признаться, что умер в тот момент, когда увидел ее с мечом и серпом в руках, потому что понял, — именно в тот самый момент с ужасом осознал, — что, если ее прикажут убить, он умрет, но постарается спасти. Спасти, потому что она для него важнее собственной жизни. Важнее собственной души. Без нее лучше смерть. Без нее все утратит смысл. Пока она жива, пока она рядом, он сам будет жить.

Елень не отводила глаз. Она не помнила его ребенком. Не помнила, что когда-то встречалась с ним в детстве, и потому не понимала, из-за чего он так старается ради нее. Он, этот человек с мозолями на ладонях от меча, не пойдет против воли отца и, действительно, женится. А ради чего? А ради того, чтобы она в доме осталась, чтобы ее дети жили и ели каждый день. Несомненно, капитан Ким уважал Пак Шиу, но в этом ли дело? Женская интуиция ей подсказывала, что все гораздо сложнее и кроется под этим что-то такое, о чем лучше и не знать. Это как раз тот случай, когда меньше знаешь — крепче спишь. Вот и сейчас он вновь опустил глаза, а по лицу бродили какие-то страшные тени, да и на холмик он смотрел с досадой, будто и ему было больно. Будто и ему было жаль — действительно жаль — близких Елень. Будто, если бы он знал… если бы он только мог…

Горячая волна благодарности омыла истерзанное сердце Елень, и она улыбнулась, а улыбка вышла теплая, искренняя.

— Не мучайте себя, капитан Ким, — тихо произнесла она, и тот поднял голову.

Ее улыбка его обезоружила. Сейчас, в этот самый миг, она улыбалась так же, как много недель назад, еще до того страшного момента, когда жизнь разделилась на «до» и «после». Холодный кулак, сжимавший страдающее сердце, дрогнул.

— Я знаю, вашей вины в случившемся нет. И живы мы до сих пор только благодаря вам. Если не лукавить и говорить начистоту, то я вас ненавидела с того страшного момента, как увидела с окровавленным мечом, и до этой самой минуты. Я знаю, что вы не расскажите, сколько заплатили за тела моих родных, но уверена, вы отдали все, что у вас было. Может, даже заняли у кого-то… Нет, не перебивайте! Я скажу лишь раз. До самой смерти я буду служить вам. Служить верой и правдой. И не оставлю вас, пока сами меня не прогоните.

Она встала, выпрямилась, оправила одежду. Казалось, ветер, будто только и поджидал жертву и, когда та появилась, набросился на нее. Он рвал длинные полы куртки, тяжело ударяя ими по ногам; завихлял волосы, стянутые на макушке в высокий хвост — пучок не смог удержать эту роскошную массу. Солнце било в спину Елень, и Соджуну, не сводящему с нее глаз, почудилось, что он ослеп. Тонкую фигуру качнуло — Соджун едва не подскочил. Но женщина на уровне глаз сложила перед собой ладони и со всем почтением поклонилась ему до самой земли — у Соджуна перехватило горло. Он смотрел, как опускаются ресницы, как ровно, аккуратно садится Елень, как ее волосы стелются по земле из-за низко склоненной головы, а сердце горело в груди, и от этого в голове разливался пожар. Но теперь он мог дышать: кулак, сжимавший сердце на протяжении всего этого времени, наконец, разжался, отпустив своего пленника.

«Она не держит зла. Она простила»,— эта мысль омывала истерзанное сердце, и хотелось улыбаться, даже пусть и сквозь слезы.

Вдвоем они провели церемонию, а потом долго сидели, прислонившись спинами к могильному холмику. Тишину нарушали лишь голоса леса: то белка защелкает, то кукушка вдруг закукует жалобно и тревожно, то сорока, дразня куницу, застрекочет. Сосны здесь у самого обрыва гудели протяжно, и в этом гуле Соджуну вдруг почудилась песня, скорбная, давящая. Солнце слепило глаза, поэтому он сидел, смежив веки. На сердце впервые за все это безумно долгое время было не так тяжело — легко там уже никогда не будет, — но дышалось свободнее. Елень, сидящая так близко, что он касался бедром ее бедра, ощущая тепло, молчала, закрыв глаза, и ей тоже было легко. Соджун это чувствовал.