Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Широкое поле вдруг распахнулось перед глазами величественным простором, расстилаясь по холму до самого горизонта. Ветер, его властитель и хозяин, обжег лицо, заставив поднять меховой воротник и натянуть шапку на уши. Соджун оглянулся, видимо, его тоже обдало холодом. Он подождал Елень, а когда та сравнялась с ним, не спрашивая взял за руку, стянул рукавицу, сжал мозолистую ладонь. Сама ладошка была теплая, но пальцы — холодные. Соджун что-то проворчал, Елень не разобрала — ветер отнес слова — вновь натянул рукавицу, залез себе за пазуху, вынул красивые — явно женские — расшитые лентами пушистые рукавицы и надел их поверх.
— Так теплее будет, — пробормотал он и посмотрел на свою путницу. Та щурилась от яркого света и любовалась рукавицами, чувствуя, как пальцы теплеют. — Не замерзла?
Женщина подняла на него взор. Зеленые глаза искрились и блестели так же сильно, как и снег. И ослепляли так же. Удивительные глаза!
— А ваша рука? Вы бледны, — ответила Елень.
Мужчина усмехнулся и, натянув поводья, ударил пятками коня. Елень последовала за ним.
Прошлогодняя сухая трава, местами высотой лошадям по брюхо, стелилась живым, шевелящимся ковром. Ветер, будто гребенкой чесал ее и все никак не мог расчесать. Она сопротивлялась и глухо, бездушно шелестела, словно шептала незваным гостям: «Прочь… прочь…». Даже лошади, будто подчиняясь жуткому шепоту, ускорили шаг.
Соджун свернул в сторону, уходя по склону вверх, Елень — за ним. Они вновь въехали в лес, но капитан, не заезжая вглубь, вновь свернул и, проехав несколько метров, спешился. Он только подошел к женщине, чтобы помочь спуститься, как она сама легко спрыгнула на землю, перекинув поводья. Капитан ничего не сказал и пошел по склону вверх, ведя лошадь в поводу, Елень — за ним.
Склон круто брал вверх, на лошадях было бы трудно взобраться: камни и заиндевелый дерн, укрытый тонким слоем снега, крошились из-под копыт. Так, шагая меж деревьев, они, наконец, поднялись на открытую, ровную и широкую — шагов десять в диаметре — площадку. Ее правый край резко обрывался — левый углублялся в лес. У самого края обрыва росла низкорослая сосна. Раскинув широкие могучие лапы в стороны, она закрывала небольшой округлый холмик, будто наседка, защищающая под крыльями цыплят. Елень не сразу его заметила. Соджун привязал лошадей и, прихватив седельные сумки, направился к сосне-хранительнице. На свою спутницу он не смотрел.
И тут Елень разглядела холмик. Соджун вынул из сумки кувшин с рисовым вином, закуски, завернутые в тряпицу и какие-то деревянные таблички. Три таблички. Он опустился перед холмиком на колени, смахнул с него снег, который тут же подхватил ветер, швырнул обратно в лицо.
— Это…, — начала говорить Елень, но голос вдруг сел.
Мужчина горестно вздохнул и, не поднимая глаз, ответил:
— Это могила человека, которого я очень уважал. Человека, которого я считал своим другом. И это единственное, что я смог и успел сделать для него. Для него и его сыновей, Хванрё и Хвансу.
Он оглянулся на Елень. Та едва стояла, едва дышала, вцепившись в холм жадными глазами. У нее перехватило дух, в горле ворочался горячий колючий ком, который она никак не могла проглотить, и она неосознанно развязала тесемки на шляпе, которая упала на землю утяжеленным ребром, подскочила и укатилась вниз по склону. Но женщина этого не увидела. Она вообще ничего не видела сейчас, кроме могилы своего любимого Шиу и драгоценных сыновей. Сделала несколько шагов, упала на колени перед холмиком, провела ладонью по нему, глянула на руку, сорвала и отшвырнула рукавицы. У нее дрожали пальцы, когда она коснулась ими колючего, покрытого коркой мерзлой земли бугорка. Снег таял под горячими пальцами, а душа рвалась вон из тела.
— Мой дорогой… мальчики мои…, — едва слышно прошептала Елень, глядя на холмик сквозь радугу слез, а потом обняла могилу, насколько позволяли руки, прижалась к ней обветренной щекой и зарыдала. Соджун сидел рядом и молчал.
Ласковые лучи касались лица. Солнце давало достаточно тепла, поэтому на земле у могилы не осталось снега: весь стаял. Лишь кое-где лежал в тени, да на вершине холмика, спрятавшись под густыми ветвями сосны. Высоко в ветвях щебетали птицы. Где-то там, наверху, застрекотали белки, вниз посыпалась кора, упала на плечи Соджуна, но он не обратил на это внимания. Он смотрел не на Елень, плачущую на могиле родных, а на свои сжатые кулаки, лежащие на коленях — сердце же разрывала дикая боль.
В тот страшный день он успел. Успел и просто купил тела убитого друга и его сыновей. Теперь у него нет сбережений, но стоит ли думать об этом? С голода он не умрет, жалование получает исправно, крыша над головой есть, что еще нужно? Деньги? Золото? Серебро? Приложится. Не они главное в жизни.
Ту ночь, даже если пройдет тысяча лет, Соджун не забудет никогда. Кровь на исковерканных смертью безжизненных телах в белоснежных шелковых одеждах казалась ослепительно алой. От запаха, проникающего в самый мозг, мутило. О благоустройстве мертвецов не заботились — стражники просто скидывали их в общую кучу, едва поспевая, так как телеги со своей страшной ношей все подъезжали и подъезжали. Делили только на пол: женщин сбрасывали направо, мужчин — налево. Соджун этого не знал, и когда один из стражников, пряча под рубашку золотую черепаху, которую ему дал капитан, ткнул пальцем в груды тел, подошел именно к телам женщин и девочек. Застывшие глаза, черные змеи кос, белые тела под холодным шелком. Капитана передернуло. Он не раз видел трупы, да и сам порой ходил по краю, но сейчас чувствовал, как на затылке шевелятся волосы.
«А ведь в этой куче могла бы быть и госпожа»,— скользкой ядовитой змеей вползло в сознание.
Вместе с Анпё они перекладывали тела, пока, наконец, не нашли Хвансу, а за ним и Хванрё. Пак Шиу все не было. Анпё даже предположил, что, возможно, его уже поместили туда, куда складывали тела для четвертования — у Соджуна потемнело в глазах от гнева и бессилия. И когда капитан почти отчаялся, увидел бывшего советника. Стоял над его безжизненным телом и едва мог дышать, а Шиу будто улыбался. Еще вчера они говорили, пили чай в чайном домике, и Елень так и светилась счастьем, и дом — полная чаша, и близнецы в ожидании свадеб… Не будет больше ничего: ни тепла, ни света, ни
