Перекрестное опыление - Владимир Александрович Шаров

Кстати, коренной народнический вопрос: просто ли мы безнадежно отстали или и в самом деле другая культура, которая на каких-то пространствах умерла, ушла в небытие, а на других сумела уцелеть, даже укрепиться, по-прежнему открыт. Продолжая эту мысль, можно сказать, что большевики многое тут блистательно угадали и использовали (от рыцарей революции до борьбы с мелкобуржуазной стихией в деревне).

Впрочем, здесь все сразу и решительно усложняется. Во-первых, нетрудно заметить, что антибуржуазный пафос революции (платоновский «Чевенгур» недаром написан как тончайший и точнейший парафраз «Дон-Кихота» и Мюнстерской коммуны) скоро оказывается не просто пропагандистским обращением к духовности, чистоте, бескорыстию, преданности, то есть всему тому, без чего тебе никогда не снискать вечной жизни, но незакамуфлированными и в высшей степени конкретными планами восстановления ушедшей эпохи – с монархией (генеральный секретарь партии), служивым дворянством (номенклатура) и крепостным крестьянством (колхозы). А дальше – с естественным восстановлением отношений и всего уклада жизни, который тогда был и иным быть не мог. И вот я думаю, что если возвратиться к термину «мелкобуржуазная стихия», то, возможно, центр его и центр ненависти коммунистического государства к ней не в плоскости «буржуазности», а связан с его второй частью – «стихийностью».

То есть дело в том, что буржуазный мир, в идеале с начала до конца построенный на конкуренции, на свободной игре рыночных сил, для многих и многих остался просто хаосом. Чем-то, еще не тронутым ни Духом Божьим, ни цивилизацией. Пространством, во всех смыслах чужим и враждебным. И вот человек, по своей природе стремящийся к устойчивости, стабильности, хорошо чувствующий себя в иерархизованном обществе, где всяк сверчок знает свой шесток, то есть у каждого есть свое, строго закрепленное за ним положение, следовательно, и судьба; где вообще все разложено по полочкам и, значит, свободный ход механизма невелик и отмерен, признавая достоинства хаоса (он очень производителен, из-за того же нерегулируемого, свободного хода замечательно приспособлен ко всякого рода новациям), начинает быстрее и быстрее от него уставать. Все упорнее хочет выйти на пенсию и коротать оставшийся век дома, в любимом кресле с газетой в руках и кошкой на коленях. Эта усталость и есть приговор.

Но тогда буржуазный мир – лишь некая флуктуация на манер греческих или финикийских городов-государств или на манер итальянских городских республик, той же балтийской Ганзы, граждане которых, несмотря на свою из рук вон выходящую эффективность в экономике, искусствах, науках и технологиях (поначалу и в военном деле), в общем, безвольно оказывались то ли погребены, то ли, наоборот, упокоены, согреты одной из империй, как тесто из квашни, наползающих на них со всех сторон. Нынешние разговоры об умирании капитализма к этому неплохо подверстываются.

Продолжу ту же мысль. А может быть, дело просто в колебаниях между двумя крайними точками: одна – мало чем стесняемый индивидуализм (обоснований его полно и в философии, и в законах, и в литературе, в самом образе жизни), то есть монадность человека (как известно, для Господа одна живая человеческая душа значит больше, чем все мироздание), вторая – примат общности, коллективизма, растворенности тебя в хорошо перемешанной однородной массе, которая в разные времена и при разных обстоятельствах может называться и народом, и церковью, и армией, и толпой. То есть таким состоянием, когда сплошь и рядом человек даже не может сказать, где кончается лично он и начинаемся все мы вместе.

Как и другие, плохо знающие физику, люблю приводить оттуда примеры. То есть мы то корпускулы из классической физики, то часть волны, а то и того хуже – поля из квантовой. И вот человеческий род, будто маятник, все ходит и ходит туда-сюда, ища где лучше. Иногда где-нибудь задержится, застрянет, выстроит на этой площадке вполне стабильное и неплохо функционирующее общество со всеми его производными, но затем, помолившись, снова поднимется и пойдет то ли дальше, то ли назад.

Возвращаясь в колею, скажу, что и сейчас многие в России, несмотря ни на что, я бы сказал, физиологически ощущают себя неотъемлемой частью некоего организма, который испокон века владеет общим манором. Причем неделимость как этого существа, так и этого манора, даже не обсуждается. Кстати, подобную веру Россия знавала и раньше, но всякий раз она оказывалась преходяща. А дальше стоило укрепиться убеждению, что мухи и котлеты – отдельно, начиналась череда восстаний и, как венец их, уже в ХХ веке – гражданская война. Но в последние годы это чувство регенерировало, и именно оно та несущая балка, что держит как страну, так и нынешний режим.

Эту тему, по-видимому, стоит продолжить. Как кажется, страны нужно сравнивать и по уровню этой самой коллективности сознания, убеждения в неотличимости и неотделимости твоей частной судьбы и твоей частной жизни от жизни общенародной[1].

Естественно, что, если мы хор, то эта музыкальная тема – главная для власти, она всегда и во всем будет ею поддерживаться. Однако интереснее другое. Это убеждение, которое власть вполне цинично использует и одновременно искренне разделяет, однажды перерождается в веру самого народа, и тогда уже никаких концов не найдешь. Не скажешь, что это самообман, правда или просто ловкое мошенничество.

Теперь, если позволите, сменю зыбкую почву сознания на твердую почву материи. Откуда взялся этот манор? Чьим упорством, волей, старанием все это было подведено под высокую руку власти и народа? Данный вопрос ключевой и без ответа на него многое в русской истории, похоже, останется непонятным.

Тут надо сказать об очень разном историческом опыте. Если в Европе все страны, и как правило, не единожды за свою историю, росли как на дрожжах, затем стремительно скукоживались, та же Польша – то от моря до моря, то её просто нет; и в обществе – на равных и у элиты, и в народе – утвердилось мнение, что военные расходы – пустая трата человеческих жизней и денег: даже если что-то завоюешь, скоро все равно потеряешь – в России взгляд на это иной.

Конечно, и здесь все боятся войны и её ненавидят, но шесть веков беспрерывного приращения территории объяснили людям, что война, как она ни страшна, предприятие не бесполезное (особенно, когда её ведешь малой кровью и на чужой территории), сказали им, что со всех точек зрения (и Божеской – об этом чуть ниже, – и человеческой), правильно при случае приторочить к себе новый кусок, а потом, терпя до последнего и не считаясь ни с какими жертвами, его удерживать. Потому что теперь, после очередного всемирного общинного передела земли это твой собственный, данный тебе свыше, надел, и ты никогда себе не простишь, если позволишь соседу тебя обкорнать.

Когда речь идет о