АВТОБИОГРАФИЯ - МАЙЛС ДЭВИС

Я постоянно сидел на дозе и еще начал тусоваться с Сонни Роллинзом и его гарлемскими дружками из Шугар-Хилл. В состав этой группы входили, кроме Сонни, пианист Гил Коггинс, Джеки Маклин, Уолтер Бишоп, Арт Блейки (он из Питтсбурга, но много ошивался в Гарлеме), Арт Тейлор и Макс Роуч из Бруклина. И еще в это же время я познакомился с Джоном Колтрейном, он тогда играл в одном из оркестров Диззи. Мне кажется, я впервые услышал его игру в одном из клубов Гарлема.

Во всяком случае, у Сонни была отличная репутация среди музыкальной молодежи Гарлема. Тамошний народ любил Сонни, впрочем, его везде любили. Он был ходячей легендой, почти богом для молодых музыкантов. Некоторые считали, что он не уступал Птице на саксофоне. Я знаю только одно — что он к Птице приближался. Он был напористым, энергичным музыкантом- новатором, у него всегда под рукой были свежие музыкальные идеи. Я любил его тогда как музыканта, но и сочинял он прекрасно. (Правда, потом на него повлиял Колтрейн, и он изменил свой стиль. Если бы он продолжал делать то, что делал, когда я впервые услышал его, мне кажется, он достиг бы еще больших высот в музыке — хотя он и так бесподобный музыкант.)

Сонни только вернулся из гастрольной поездки в Чикаго. Он знал Птицу, а тот просто обожал Сонни, или Ныока, как мы его звали, потому что он и нападающий бейсбольной команды «Бруклинские Доджеры» Дон Ныокомб были похожи как две капли воды. Однажды мы с Сонни, купив дозняк, возвращались домой в такси, и вдруг белый таксист оборачивается к нам, смотрит на Сонни и говорит: «Черт, да ведь ты Дон Ныокомб!» Господи, этот парень готов был описаться от восторга.

Я был поражен, ведь мне это раньше никогда в голову не приходило. И мы этого таксиста жестоко разыграли. Сонни начал рассказывать, какими бросками он собирается в тот вечер озадачить Стэна Мюзиала, великолепного игрока сент-луисских «Кардиналов». Сонни совсем разошелся и сказал таксисту, что оставит у входа билеты на его имя. И таксист смотрел на нас, как на богов.

У меня была работа в танцзале «Одюбон», и я предложил Сонни присоединиться к нашему оркестру, что он и сделал. В этом оркестре был и Колтрейн, и Арт Блейки на ударных. Все они — Сонни, Арт и Колтрейн — крепко сидели на игле в то время, и, проводя с ними много времени, я все больше и больше привыкал к наркотикам.

К тому времени Толстуха Наварро совершенно опустился, стал совсем жалким. Его жена Лина сильно из-за него переживала. Она была белой. У них была маленькая дочка Линда. Толстуха был коренастым весельчаком — до того, как наркотики сделали свое черное дело. Теперь он был кожа да кости, его мучил жуткий кашель, сотрясавший все его тело. Было грустно видеть, до чего он докатился. Вообще-то он был славным парнем и отличным трубачом. Я его по-настоящему любил. Иногда мы с ним бродили по улицам, иногда вместе кололись. С Толстухой и еще с Беном Харрисом, другим трубачом. Толстуха его ненавидел. Я это знал, но мне Бенни нравился. Поймав кайф, мы сидели и разговаривали о музыке, о старых добрых временах в клубе «Минтоп», когда Толстуха звуком своей трубы сбивал с ног всех входивших. Я ему показывал много технических приемов на трубе, потому что, пойми, Толстуха был музыкантом от Бога, он был природным талантом, так что мне приходилось показывать ему всякие тонкости игры. Например, ему не давались баллады. Я советовал ему играть мягче, или менять последовательность аккордов. Он звал меня Майли. И часто рассуждал о том, что нужно менять образ жизни, соскакивать с наркотиков, но ничего не предпринимал. Так ему это и не удалось.

В мае 1950-го Толстуха записал со мной свою последнюю пластинку. Через несколько месяцев после того ангажемента его не стало. Ему было всего двадцать семь. Ужасно было слышать его в тот последний раз, ему с трудом давались ноты, которые он обычно брал запросто. Кажется, та пластинка называлась «Birdland All Stars», потому что это выступление было записано в клубе «Бердленд». Мы играли с Джей-Джей Джонсоном, Тэдом Дамероном, Керли Расселом, Артом Блейки и саксофонистом по имени Брю Мур. Позже я записал пластинку с Сарой Воэн в оркестре Джимми Джонса. В это же время, кажется, я играл еще в одном оркестре «Всех Звезд», с Толстухой. Это, наверное, и был тот последний раз, когда мы играли вместе. Я не уверен, но, по- моему, это опять был оркестр «Всех звезд» «Бердленда» с Диззи, Редом Родни, Толстухой и Кении Дорэмом на трубе; Джей-Джеем, Каем Уайндингом и Бенни Грином на тромбоне; Джерри Маллиганом, Ли Коницем на саксе; Артом Блейки на барабанах, Элом Маккиббоном на контрабасе и Билли Тейлором на фортепиано.

Помню, каждый из нас великолепно сыграл соло, а когда мы заиграли ансамблем, то все напрочь испортили. По-моему, никто не знал аранжировки, взятой из партитур биг-бэнда Диззи. Еще я припоминаю, что хозяева «Бердленда» хотели назвать нас «Оркестр-мечта Диззи Гиллеспи», но Диззи не согласился, потому что не хотел никому наступать на мозоли. Потом они решили назвать оркестр «Оркестр-мечта Симфони Сида». Вот уж где был самый настоящий белый расизм! Но даже сам Сид на это не пошел, не захотел портить свой имидж крутого и модного музыканта. Так что в конце концов они назвали нас «Оркестр-мечта «Бердленд»». По-моему, есть записанный диск этого оркестра.

Потом я, кажется, играл в клубе «Черная орхидея», который раньше назывался «Ониксом». Там со мной играли Бад Пауэлл, Сонни Ститт и Уорделл Грей и еще, по-моему, Арт Блейки на ударных, но вообще-то я не совсем уверен, кто там был барабанщиком. Кажется, это был июнь 1950-го. А Толстуха, я помню, умер в июле.

Позже в то лето 52-ю улицу закрыли, Диззи распустил свой биг-бэнд, и музыкальная жизнь дышала на ладан. Я был уверен, что все это произошло не случайно, хотя и не знал настоящей причины. Понимаешь, у меня сильно развита интуиция. Я всегда мог предсказывать события. Правда, никакая интуиция не помогла, когда дело коснулось моего пристрастия к наркотикам. Я номер шесть по нумерологии, совершенное число шесть, а это — число дьявола. Мне кажется, во мне много от дьявола. Когда я это осознал, мне стало понятно, что я просто не могу хорошо относиться к большинству людей — даже к женщинам — более шести лет. Не знаю, что это такое, можешь считать меня суеверным. Но лично я верю, что все эти штуки — правда.

К 1950 году я в общей сложности жил в Нью-Йорке уже шесть лет, так что, как подсказывал мне мой внутренний голос, неспроста на меня свалилось столько дерьма. Я хотел слезть с наркотиков почти сразу, как осознал, что у меня от них зависимость. Мне не хотелось заканчивать жизнь, как Фредди Уэбстер или Толстуха. Но мне это не удавалось.

Привыкнув к героину, я сильно изменился — раньше был мягким, спокойным, честным, заботливым, а превратился во что-то совершенно противоположное. Таким меня сделала зависимость. Я был готов на все, лишь бы не чувствовать себя больным, а это значило добывать героин и колоться все время — днями и ночами.

Чтобы утолить свою страсть, я начал брать деньги у проституток — состоял при них сутенером, и даже поначалу не понимал, как опустился. Превратился, как я это называл, в «профессионального наркошу». Только для этого и жил. Даже работу выбирал по принципу, будет ли мне легко доставать наркотики. И стал одним из лучших добытчиков, потому что мне героин нужен был каждый день, независимо от того, чем я тогда занимался.

Я даже как-то из Кларка Терри выбил деньги. Сидел на обочине тротуара рядом с отелем «Америка», где Кларк тоже жил, и раздумывал, как бы раздобыть денег на кайф, и вдруг идет Кларк. А у меня из носа течет, глаза красные. Он купил мне чего-то поесть, а потом привел к себе в номер и уложил немного поспать. Сам он уезжал в турне с Каунтом Бейси, и ему уже было пора выходить из гостиницы. Он сказал, что я могу оставаться сколько захочу, но если почувствую себя лучше и соберусь уходить, то чтобы просто закрыл за собой дверь номера. Вот какой у меня был друг! Он знал, что я наркоман, но считал, что я никогда не смогу подложить ему свинью, правильно? А вот и неправильно!

Как только Кларк пошел к своему автобусу, я стал рыться во всех его ящиках и шкафах и забрал все, что только мог унести. Взял трубу, кучу шмоток и прямиком отнес в ломбард, а то, чего там не взяли, продал за гроши. Я даже продал Филли Джо Джонсу рубашку, которую потом Кларк видел на нем. Потом уже я узнал, что Кларк так и не сел в автобус. Он ждал его, но тот все не приходил. Кларк вернулся в гостиницу посмотреть, как я там, и увидел настежь раскрытую дверь своего номера. Тогда Кларк позвонил домой в Сент-Луис и попросил свою жену Полину, которая еще жила там, сообщить моему отцу, что я в жутком состоянии. А отец на нее накинулся.

«Самое плохое для Майлса — это то, что он якшается с этими проклятыми музыкантами, вроде твоего мужа», — сказал он ей. Отец верил в меня, ему трудно было принять то, что я в большой беде, и он во всем обвинил Кларка. Отец считал, что именно из-за него я вообще увлекся музыкой. Кларк, зная моего отца и всю его подноготную, вопреки всему простил меня. Он знал, что, если бы не болезнь, я никогда бы так не поступил. Но я долго потом избегал те места, где мог бы оказаться Кларк. Когда мы наконец с ним встретились, я извинился, и мы продолжали общаться как ни в чем не бывало. Вот это настоящий друг. Долго потом всякий раз когда он заставал меня у стойки бара со сдачей, то забирал ее у меня в счет того, что я когда-то у него украл. Господи, это было ужасно смешно.