АВТОБИОГРАФИЯ - МАЙЛС ДЭВИС

Мы с Айрин задолжали за номер в «Америке». Я много своих вещей заложил в ломбард, включая трубу, и арендовал трубу у Арта Фармера — десять долларов за вечер. Один раз, когда ему нужно было играть, а я тоже хотел взять ее, он мне отказал, и я ужасно расстроился. И когда он давал мне свою трубу, то всегда приходил в клуб, где я играл, и забирал ее у меня. Не доверял ее мне даже на ночь. Я был должен и за машину. Дельцы, что продали мне «Синего демона», требовали его обратно, так что мне все время приходилось ломать голову, в какие секретные места его припарковать. В общем, все мои дела летели к черту.

В 1950 году мы с Айрин, взяв детей, поехали в «Синем демоне» в Ист-Сент-Луис. Решили передохнуть от Нью-Йорка и, может быть, поправить наши с ней отношения. Хотя в глубине души я понимал, что у нас с ней все кончено. Не знаю, что думала тогда Айрин, но уверен, что и она была сыта по горло моим идиотским поведением.

Только мы прибыли в Ист-Сент-Луис и я припарковал «Синего демона» у дома отца, как финансовая компания тут же забрала его прямо с улицы. Все вокруг несколько прибалдели, увидев все это, но ничего не сказали. Дома уже ходили слухи, что я наркоман, хотя в открытую это еще не обсуждалось. Знаешь, народ в Ист-Сент-Луисе особенно с наркоманами не сталкивался, не знал, как они выглядят и как себя ведут. Для них я оставался просто Майлсом, странным сыном доктора Дэвиса, музыкантом, который жил в Нью-Йорке с такими же чудаками музыкантами. Во всяком случае, я думал, что они так думают.

Один мой друг сказал мне, что Айрин ждет ребенка от другого мужчины. На этот раз ребенок и точно не мог быть моим, я же с ней совсем не спал. Этот друг сказал мне, что видел, как она выходила из отеля в Нью-Йорке с мужчиной. Но так как мы никогда с ней не были в официальном браке, нам и разводиться не нужно было. Под конец мы даже и не ругались и не ссорились — и так было ясно, что все кончено.

Понимаешь, Айрин приехала ко мне в Нью-Йорк, а потом все время следила за мной — когда я, например, заходил к своему дяде Фердинанду (брату отца) в ринвич-Виллидж. Дядя Ферд был пьяницей. Я любил с ним сидеть и еще с парой его друзей, черных журналистов. Эти парни сильно напивались, и мне не особенно нравилось, что она видела, как они валяются, особенно дядя.

Однажды мать спросила, чем я в Нью-Йорке занимаюсь. Когда я ей рассказал про дядю Ферда, она сказала: «Ну и парочка, слепой слепого ведет». Ну, моя мать пыталась мне втолковать, что у нас с дядей одинаковые характеры — мы оба подвержены пагубным пристрастиям. Но тогда еще она считала, что моим самым главным пристрастием была музыка. Позже ее заменил героин, и тогда-то я по-настоящему понял, от чего она хотела меня оградить.

В общем, Айрин осталась жить в Ист-Сент-Луисе, и там в 1950 году родился Майлс IV. Я на некоторое время снова вернулся в Нью-Йорк, а потом получил работу в оркестре Билли Экстайна и поехал с ними на гастроли в Лос-Анджелес. Мне были необходимы стабильные деньги, и ничего лучшего мне не оставалось. Мне не нравилась музыка, которую играл Би, но в оркестре был Арт Блейки и некоторые другие музыканты, которых я уважал, так что я решил, что на время меня это устроит — пока не возьму себя в руки и не выправлюсь.

Лос-Анджелес был конечным пунктом нашего тяжелого турне с долгими переездами на автобусе из города в город. В дороге нам не очень удавалось доставать наркотики, и так как у меня не было хорошей дозы на регулярной основе, мне показалось, что я начал избавляться от своей зависимости. Декстер Гордон, Блейки и я (кажется, и Птица был тогда с нами) ехали как-то в аэропорт Бербэнк. Арт захотел остановиться в одном месте и купить наркотики у знакомого барыги. Мы так и сделали, но в аэропорту нас застукала полиция. Они следовали за нами прямо от дома наркоторговца. Потом посадили нас в свою машину и сказали: «Ну так вот, мы знаем, кто вы и что вы делаете». Все они были белыми и дико праведными. Спросили наши имена. Я назвал себя, Птица себя и Декстер тоже, но когда дело дошло до Блейки, он сказал им, что его зовут Абдулла Ибн Бухайна, это было его мусульманское имя. Полицейский, который все это записывал, говорит: «Заткни хайло и скажи мне свое настоящее, американское, имя!» Тогда Блейки говорит ему, что он и так сказал ему свое настоящее имя. Коп взбесился, стал что-то записывать и регистрировать и упек нас в тюрьму. Я думаю, он отпустил бы нас, если бы Блейки назвал ему свое настоящее имя. Ну, короче, очутились мы в тюрьме, и пришлось мне звонить отцу, чтобы тот помог мне оттуда выбраться. Отец позвонил доктору Куперу, своему другу-дантисту, с которым они вместе учились и который жил в Лос-Анджелесе. Доктор Купер связался с юристом Лео Брэнтоном, тот приехал и вызволил меня.

У меня на руке были многочисленные следы от уколов, которые полиция заметила, но на самом деле я в то время совсем не кололся. Я рассказал об этом Лео Брэнтону, а он ошарашил меня своей новостью. Он сказал, что Арт сообщил полиции, что я наркоман, чтобы с ним самим обошлись мягче. Я не поверил своим ушам, но потом один из копов сказал, что так и было. Я ничего не сказал об этом Арту и сейчас говорю об этом открыто в первый раз.

Меня тогда в первый раз арестовали, в первый раз я угодил в тюрьму, и вся эта история показалась мне крайне дерьмовой. Они делают из тебя там недочеловека, чувствуешь себя там таким беспомощным за всеми этими гребаными решетками — ведь твоя жизнь находится в руках тех, кому на тебя абсолютно наплевать. Некоторые из белых охранников настоящие расисты — так и норовят ударить тебя или даже убить, как какую-нибудь муху или таракана. Так что тюрьма на многое открыла мне глаза, это было настоящее откровение.

Выйдя из тюрьмы, я некоторое время жил с Дексте-ром в Лос-Анджелесе. Мы немного работали, но в основном нет. Декстер много кололся, и ему нравилось быть дома, где он мог доставать качественные наркотики. Ну и я снова втянулся.

С Артом Фармером я познакомился еще в свой первый приезд в Лос-Анджелес, а вернувшись туда в 1950 году, я узнал его намного лучше. Пожив некоторое время с Дек-стером, я снял номер в отеле «Уоткинс» на Вест-Адамс около Западной авеню. Мы встречались с Артом и беседовали о музыке. По-моему, я первый рассказал ему о Клиффорде Брауне, которого я где-то слышал. Я считал его хорошим музыкантом и советовал Арту его послушать. Клиффорд тогда еще не был известен, но многие музыканты из Филадельфии уже говорили о нем. Арт был и есть очень хороший парень, очень спокойный, но трубач он дьявольски темпераментный.

Под конец года в журнале «Даун Бит» была опубликована статья о том, как героин и другие наркотики губят музыкантов и как нас с Артом Блейки арестовали в Лос-Анджелесе. В общем, после этой статьи все вылезло наружу, и мне перестали давать музыкальную работу. Хозяева клубов отовсюду меня выкуривали.

Вскоре мне надоело сидеть в Лос-Анджелесе, и я двинул на Восточное побережье. Совсем на чуть-чуть остановился дома, а потом поехал в Нью-Йорк. Но и там меня совершенно игнорировали, и мне оставалось только ширяться с Сонни Роллинзом и ребятами из Шугар-Хилл. И никаких выступлений, никаких ангажементов.

Ждать суда в Лос-Анджелесе было тяжело — никто не верил, что я невиновен. Где-то к Рождеству у меня появилась работа с Билли Холидей в «Хай Ноут» в Чикаго. Мы выступали две или три недели, и я прекрасно провел время.

Для меня это была великолепная практика. На тех выступлениях я близко познакомился с Билли и Анитой О'Дей, белой джазовой певицей. Билли оказалась очень приятной и к тому же яркой творческой личностью. У нее был очень чувственный рот, и она всегда носила белую гардению в волосах. Я ее считал не только красивой, но и сексуальной. Но она была больна — из-за огромного количества наркотиков, что она в себя всаживала, и мне это было очень понятно, я и сам был болен. И все же она оставалась теплым человеком, рядом с ней было хорошо.

Через несколько лет, когда ей стало совсем плохо, я приезжал к ней в Лонг-Айленд и делал для нее все, что мог. Я брал с собой сына Грегори, которого она любила, и мы сидели и часами разговаривали, опустошая одну за другой рюмки с джином.

Тем временем один молодой белый парень по имени Боб Уайнсток организовал новую джазовую студию грамзаписи, которая называлась «Престиж», и ему захотелось меня записать. Ему все не удавалось найти меня, а потом он поехал в Сент-Луис по делам. Так как он знал, что я из тех мест, он стал звонить всем подряд Дэвисам в Ист-Сент-Луисе и Сент-Луисе по телефонному справочнику и так дозвонился до моего отца, который сказал ему, что я работаю в Чикаго. И вот сразу после Рождества в 1950 году он застал меня в «Хай Ноут», где я играл с Билли. Мы подписали контракт на один год, начиная с января, когда я вернусь в Нью-Йорк. Деньги были не особенно большие — что-то около 750 долларов, — но это дало мне возможность организовать свой оркестр, сыграть кое-какую музыку, которую мне хотелось записать, да и отложить деньжат в карман. Все оставшееся в Чикаго время я размышлял, кого взять в свой оркестр.