Кремль - Иван Наживин

– И что же, много по городу таких злодеев? – тяжело вздыхая, спросил владыка.

Он был угрюм… Чего доброго, митрополит теперь поставит ему в вину прежнее разладие и потянет его к Иисусу… И донести Москве обо всем было опасно, но было опасно теперь и бездействие.

– Да как тебе сказать, владыко? – развел дьяк корявыми руками. – Ежели бы они оказывали веру свою, то…

– А, дурак!.. – сердито бросил владыка. – Ежели бы они оказывали зловерие свое, так тогда мне тебя и спрашивать было бы нечего. Вот доверь дело таким олухам царя небесного, а потом и скреби в затылке-то!.. Что в народе о них говорят?

– А говорят так, владыко, – несколько обиженно сказал дьяк, – что из попов многие их прелести поддались и в городе, и даже будто и по селам, и множицею глаголют, и словопрение творят, пытая неизреченные судьбы Божий… Но очень уж все они тонки… Так можно сказать: который поп с простинкой, так на это дело пойти побоится по невежеству своему, а те, которые книжному учению хитры, те, почитай, все с разбойниками заодно тянут…

– Ах ты боже мой, боже мой!.. – сокрушенно качал головой владыка. – Ну, что ты с такими олухами делать будешь? И главное, никак я не пойму, чего попишки-то тут добиваются: ежели попов не надо, так сам-то ты, дурак, чем жить будешь?..

– Да что, владыка святый, – приблизившись и понижая голос до шепота, продолжал дьяк, делая страшное лицо, – сказывают, что попы-то наши, которых государь с собой на Москву взял и там протопопами в своих соборах поделал, будто они давно уж в ересь совратились и будто уж многих в Москве на свою руку перетянули…

– Ну, ты тоже наговоришь!.. – с неудовольствием отмахнулся от него владыка. – Еще маленько, ты и самого митрополита в еретики запишешь…

– Так болтают, владыка… Митрополит не митрополит, а архимандрит Зосима будто с ними, да дьяки крестовые Истома и Сверчок, да дьяк государев Федор Курицын, да будто, – он опять сделал страшное лицо, – и невестка государева Елена…

Владыка опустил голову: дожили, неча сказать!..

– Что же мы теперь делать-то будем? – задумчиво проговорил он наконец. – То ли сперва нам самим тут все дело испытать, а потом послать в Москву о том грамоту, то ли скорее нарядить в Москву гонца, и пусть они там сами разбирают?.. Да!.. – вдруг вспомнил он. – А ты говорил, волхвов каких-то, что ли, на Бело-озере изловили? Где они?

– В подклети пока заперты, святый владыко, твоего суда ждут…

– Ну, это ладно… Пущай вечор приведут их ко мне…

И в то время как владыка – он просто упрел от напряжения – с дьяком Пелгуем раскидывали умом, как им лучше взять под жабры воинство сатанино, слух об измене дьяка Самсонки и попа Наума уже распространился по городу, и вольнодумцы засуетились… Боярин Григорий Тучин – он с разрешения государя прибыл на некоторое время по делам в Новгород – в последнее время все больше задумывался над чернью, которая, примазавшись к вольнодумцам, топила святое для него дело уже одним только присутствием своим, тупостью и все растущею распущенностью. Освободившись от узды церковной, они считали себя вправе утверждать, что все – «значит, все вранье» – пьянствовали, развратничали и в то же время смотрели на себя как на апостолов какой-то свободы, новых и им совершенно неясных порядков… «Можно отвергать иконы, – думал тихий боярин скорбно, – но нельзя показывать им кукиш…» Движение, которое он думал со своими дружками вести на высоты божественные чистыми и углубленными путями, вырвалось у них из рук и пошло путями неожиданными и загаженными. И потому все реже появлялся он на собраниях нововеров. Он читал и перечитывал творения святых отцов, на которых ему указал старец Нил, и часто поражался бездонной глубине мысли их, знанию души человеческой, святости их устремлений. И усмехался: ему, ушедшему из церкви, отцы Церкви были много ближе, чем единомышленник его дьяк Самсонко да поп Наум с их кукишами. Было ясно: то, что было в вере церковной ценно, для большинства оставалось запечатанным печатями нерушимыми, а доходит до толпы только то, что примешалось к чистой Божией пшенице, – плевелы, сор, копоть веков…

Звук воротной щеколды в тишине знойного летнего полдня оборвал вдруг ход его мысли. Он заглянул в окно светлицы. То был прижившийся у него Терентий да дружок его, поп Григорий Неплюй. Они вошли. Среди нововеров сам собой установился обычай избегать тех утомительных правил приличия, которые так прочно сидели в нравах Руси: всех этих бесчисленных вопросов о здоровье чад и домочадцев и прочем. Отец Григорий просто поздоровался с маленьким боярином, и все сели к столу. Отец Григорий был заметно встревожен…

– Еньку схватили сегодня, сына отца Семена… – сказал он. – Сказывают, розыск повели теперь с пристрастием. Многие из наших уже покинули город, а которые и на Москву бросились… Там словно поопаснее… Ты как о том деле полагаешь, боярин?

– Я полагаю так, как и старец Нил… – отвечал Тучин. – Ежели человек пошел за правдой, то с миром столкнуться он должен неизбежно…

Помолчали…

– Главное, не то меня смущает, что за правду пострадать придется, – задумчиво проговорил с сияющими глазами отец Григорий, – а то, что уж очень много пакостей чинят наши. Сказывают, что Наумка этот самый, непутный, нарочно спал на иконах да в мовницу их с собой брал и там, на них сидя, мылся, а Макар-дьяк из просвирок кресты вырезывал да бросал их собакам…

– Тут наша вина… – грустно сказал маленький боярин. – Надо было строже выбирать людей… Не говорил ли Спаситель, что нельзя зря земчуга бросать?..

– Дак неужто же только одни избранники какие-то спасутся? – недоуменно посмотрел на него поп. – Не знаю, а мне как-то это… того… обидно… Ежели малых сих соблазнили, как же не сделать их зрячими?..

– Вот мы и сделали: на иконах моются, а собакам на посмех просвирки кидают… – тихо уронил Тучин. – Прав был старец Нил: ты сперва в себе-то татарина убей… Может, и в самом деле лучше всего в леса уйти… Вот сейчас на владычнем дворе терзают глупых людей за кукиш их, а стань они на место владыки, они его терзали бы за Троицу…

На лице его смуглом было страдание.

– Духом ты словно маленько упал, боярин… – ласково проговорил отец Григорий.

– Нет, я считаю так, что я духом вознесся… – отвечал тот, и в самом деле, его лицо вдруг просияло внутренним огнем. – Редко правда радостна бывает, но принять ее все же надо только потому, что она правда…

Терентий поглядывал ласковыми глазами своими то на одного, то на другого. Он не очень схватывал то, о чем дружки говорили, но он был сердечно расположен к обоим: уж очень они душевные люди!..

Поговорили. Решения никакого принять не могли прежде всего потому, что Тучин и не искал никаких решений.

– Решения все у Бога… – тепло сказал он.

И во всем его тоне было что-то, что трогало и умиляло… И когда отец Григорий, успокоенный, ушел, маленький боярин вышел в сад. Над яблонями с веселым, подмывающим визгом носились в вечереющем небе черненькие стрижи. Над ними, за ними, глубоко в синеве нежной таяли белые облачка и все более и более золотились закатными огнями. За садом заливные луга расстилались, в которых скоро покосы веселые зашумят… В смущенной душе светлой волной поднялось умиление. Тучин, посмотрев округ, нет ли кого, припал вдруг, по обычаю нововеров, в чаще вишенника для исповеди к груди Матери-Земли.

– Прости, Родимая, – закрыв глаза и чувствуя, как жгут их слезы умиления, истово прошептал он, – меня, недостойного сына Твоего, за то, что часто я оскорбляю Тебя волею и неволею, помышлением нечистым или неразумным, словом скоропоспешным, делом малосмысленным, которое первому же мне ни на что не нужно… Тяжко, Родимая, Тебе носить нас с суетою нашей кровавой, едки Тебе слезы наши грешные, тяжки грехи наши смрадные – прости меня… Прости медлительность мою в отказе от благ мирских – они давно уже только тяжкая обуза для меня, но не найду я вот, неразумный, как лучше отказаться от них так, чтобы не повредили они другим, как повредили они душе моей бременем непосильным и ненужным… Много, много грехов за мной, Родимая, – всех и не вспомнишь! Но Ты все их разом отпусти мне, ибо мне первому противны они, скорбны, и ничего я так не хочу, как сделать себя достойным Тебя, Мать моя, Чистая Дева… Человек есть со змеем пресмыкающимся персть, но мы – храм Божий. Очистим, освятим, украсим его, облагоухаем его благоуханием покоя воли Божией!.. Благослови же, Мать, сердце неутолимое на взыскание града небесного…

И среди трав шелковых и душистых он нежно поцеловал теплую грудь Матери-Земли и встал. Сквозь завесу слез он любовался землей, которая сияла вся в свете вечернем, свете точно нездешнем, Девой Пречистой, Матерью всего живого…

…А в покоях владычных шел допрос двух колдунов, привезенных в цепях с Бело-озера. Допрашивал их сам владыка. Дьяк Пелгуй со строгим выражением на лице записывал.