Я пел прошлой ночью для монстра - Бенджамин Саэнс

Я думаю, ты такой же как я, Зак. Ты живешь в боли, хотя не хочешь ничего чувствовать. Ты замечательный, умный, красивый, и влюблен в слова, но, как и я, остаешься в пространстве безмолвия, где слова застревают между сердцем и горлом.

Говори, Зак.

Ты знаешь историю библейского Захарии? Думаю, тебе стоит ее почитать. Бог лишил его дара речи за неверие. Он стал немым, и обрел способность говорить только после рождения сына. И он запел. Захария запел! Пой, Зак. Если я могу петь своему монстру, то и ты можешь петь своему.

Рафаэль.

Я перечитывал письмо снова и снова. Затем открыл дневник Рафаэля и увидел, что он оставил мне номер своего мобильного и адрес. У меня из головы не выходила воображаемая сцена прощания, написанная им. Я увижусь с тобой, потому что хочу увидеть тебя.

На ум пришло слово «счастье», это слово… я почувствовал его. Я знал, что это ощущение не продлится долго, что потом я опять почувствую печаль, и мне станет только хуже, потому что одно дело — быть печальным, и другое — стать печальным после того, как был счастлив. Стать печальным после того, как был счастлив — нет ничего хуже этого.

Должно быть, я улыбался, потому что Эмит спросил меня:

— Чему ты улыбаешься?

— Своим мыслям.

— Даже не знаю, чему ты можешь улыбаться, после того, как так по-свински обошелся с Рафаэлем на групповом занятии. Говорю тебе на полном серьезе — это было отвратительно.

Я не знал, что на это ответить.

— Прости, что вел себя как пятилетний ребенок. Прости.

— Да уж, как Рафаэль и говорил.

— Да, как говорил Рафаэль. Я задолжал группе и теперь должен загладить свою вину.

— Я напомню тебе об этом. Если ты забудешь.

— Ладно.

— Вот и хорошо. — Эмит оценивающе оглядел свою картину. — Что ты думаешь о ней? — Он поднял ее, показывая мне. На ней была изображена дорога. Не похожая на ту, что нарисовал я. И с чего она должна была быть на нее похожа? Это была его дорога. По обеим сторонам от нее Эмит нарисовал вигвамы, кактусы и всякое разное. Его картина была намного мудреней моей.

— Хочешь рассказать мне, что она значит?

— Я принесу ее на групповое занятие.

Я был рад, что Эмит больше не злится на меня. Странно, но мне хотелось говорить с ним. Может быть, я устал от своего внутреннего мира. Моего печального внутреннего мира.

— Эмит? Что самого страшного случилось с тобой?

Я увидел по его лицу, что ему не хочется отвечать, но он ответил:

— В тюрьме… случаются жуткие вещи.

Думаю, я знаю, о чем он говорил.

— Ты часто думаешь об этом?

— Мне иногда снятся сны.

Я кивнул, не зная, что сказать.

— Мне очень жаль, что с тобой случились те жуткие вещи.

Он тоже кивнул.

— Иногда я мечтаю о том, чтобы все это ушло, перестав меня мучить.

— И я.

— Но, думаю, от нашего желания это не зависит.

— Наверное, нет.

— Что самого страшного случилось с тобой?

— Я потерял родителей. — Я не знал, что собираюсь это сказать. Я даже не знал, правда ли это. Но это было правдой. Я просто никогда этого не признавал.

— Хочешь поговорить об этом?

— Нет. Я не могу. — Мне вспомнилось, как Рафаэль сказал мне, что меня нужно связать договором, запретив произносить эти три слова — «я не могу».

— Это ничего. — Эмит все смотрел на свою картину, словно пытаясь проанализировать самого себя. — Может, пойдем курнем?

— Пойдем, — согласился я.

Мы вышли на ночной воздух, и я слышал голос говорящего со мной Эмита — было здорово слышать человеческий голос, было здорово слышать его рядом с собой, — но я слушал его краем уха. Я думал о Рафаэле и представлял его поющим монстру. Мысленно видел лицо Адама — доброе, хорошее лицо; лицо Лиззи, с текущими по щекам слезами — в молодости она, наверное, была очень красивой. Я задавался вопросом: куда же иду, и размышлял о дороге на своем рисунке.

Когда мы дошли до курительной ямы Эмит сказал, что погода меняется.

— Можно почти ощутить, как зима отступает.

Это была приятная мысль. Чудесная мысль. Замечательная мысль.

«Летний день». Вот как называлась та песня. Лето. Почувствую ли я его когда-нибудь внутри себя?

— Я вижу один и тот же сон. В нем есть ты и Рафаэль, и мой отец.

— Что это за сон?

Я описал его Адаму.

— Ты злишься на меня во сне?

— Почему я должен злиться на тебя?

— Я заставляю тебя сделать выбор. Ты видишь меня таким — парнем, заставляющим тебя выбирать между… — Адам умолк. Посмотрел на меня. — Давай пока забудем обо мне… Скажи мне, что олицетворяет во сне твой отец?

— Это мой отец. Он олицетворяет самого себя.

— Но ты сказал, что в душе хотел уйти с Рафаэлем.

— Хотел. Ну, то есть, во сне — хотел. Во сне я хотел выбрать его. Но не сделал этого и ушел с отцом.

— Ты выбрал выпивку.

— Нет, я выбрал отца. Но… получается, что и выпивку тоже.

— Ты выбрал отца. Ты выбрал выпивку. Так что олицетворяет твой отец, Зак?

— Мою старую жизнь.

— А что олицетворяет Рафаэль?

— Мою новую жизнь, наверное.

— Да, я тоже так думаю. И во сне ты выбрал не новую, а старую жизнь. И что ты чувствовал при этом?

— Но это же мой отец. Я должен был выбрать его.

— Разве?

Я поднял на Адама глаза.

— Да.

— Зак, в последний раз, когда ты был тут у меня…

— Когда я потерял самообладание.

— Когда ты потерял самообладание. Ты сказал, что тебе нужен отец и что тебе больно.

— Да.

— Могу я задать тебе вопрос? — Он не стал ждать утвердительного ответа. — Ты веришь в то, что снова увидишься с Рафаэлем?

— Да. Наверное, верю. Надеюсь на это. Мне бы этого хотелось.

— И что тебя может остановить?

— Наверное, ничего.

— Наверное? Ты не знаешь, как связаться с ним?

— Конечно, знаю. Я могу связаться с ним, если захочу.

— А ты хочешь?

— Да.

— Хорошо. Ты веришь в то, что еще увидишься со своим отцом?

Я не мог ответить на этот вопрос. Я не знал, как ответить на него.

Адам внимательно смотрел на меня.

— Ты избегаешь вопросов о своей семье.

— Да, думаю, что да.

— Да, я тоже так думаю. Могу я тебя кое о чем спросить, Зак? Могу я быть по-настоящему честен с тобой?

— Да, ты можешь быть честен.

— Как долго ты будешь оттягивать тот момент, когда придется наконец принять то, что привело тебя сюда?

— Я пытаюсь.

— Твой рисунок — отличная работа. И ты отлично поработал над собой в отношении Рафаэля.

— Что это еще за «отлично поработал в отношении Рафаэля»? Рафаэль мой друг.

Адам внимательно взглянул на меня.

— Ты позволил себе полюбить его. Для человека, который не хочет ничего чувствовать, ты отлично поработал над собой.

— Да, наверное, — согласился я. — Но я не попрощался с ним.

— Я знаю. Можешь мне сказать, почему?

— У тебя нет на этот счет теории?

— Моя теория тут не имеет значения.

— Мне было слишком больно… прощаться.

— Почему?

— Потому что.

— Потому что, что?

— Потому что…

— Ты сделаешь кое-что для меня, Зак?

— Конечно.

— Повторяй за мной. Я.

— Я.

— Люблю.

— Люблю.

— Рафаэля.

— Рафаэля.

— Я люблю Рафаэля.

— Я люблю Рафаэля.

Адам кивнул и посмотрел мне прямо в глаза.

— Тебе ведь тяжело даются эти слова?

— Да, тяжело.

— Даже несмотря на то, что это правда — она дается тебе тяжело.

— Да.

— Это нормально, Зак — любить.

— Я сам не нормален, Адам.

— Я понимаю. Но, мне кажется, что ты борешься… — Он замолчал, подбирая правильное слово или пытаясь сформулировать свою мысль. — Ты борешься с собой, Зак. Постоянно борешься. И тебя это убивает, потому что ты борешься с лучшей частью себя.

— Я… — Я даже не знал, что на это сказать. Я снова уставился в пол. Опять за свое, как всегда.

— Ты веришь в то, что Рафаэль любит тебя? Думаешь, это правда?

— Он так сказал. Но что его слова значат?

— Может быть, они значат, что ты ему не безразличен? Может быть, ему важно, что с тобой будет дальше?

— Да. Наверное, это так.

— Наверное? Давай так. Рафаэль любит тебя. Почему? Почему он любит тебя? У него какие-то скрытые мотивы? Какие-то эгоистичные или нездоровые намерения в отношении тебя? Он извращенец?

— Ты так думаешь?

— Нет, я так не думаю. Я хочу знать, что думаешь ты, Зак. Почему Рафаэль любит тебя? Твоя теория?

— Потому что я напоминаю ему о сыне. Потому что он мог бы быть мне отцом. А он всегда хотел этого — быть отцом.

— Да. Думаю, что так оно и есть. Но ты думаешь, он любит тебя только поэтому?

— Я не знаю.

— Это возможно, что Рафаэль видит тебя?