Я пел прошлой ночью для монстра - Бенджамин Саэнс

— Я охрененно зол, — глянул он на меня.

— И что?

— Не понимаю тебя, Зак.

— А тебе и не нужно. Ты здесь не для этого.

— Это отвратительно, приятель — то, как ты обошелся с Рафаэлем.

— Он это переживет.

— Ты говнюк, знаешь об этом?

— Я не хочу говорить.

— Да что с тобой такое?

— Со мной? Что со мной такое? Ничего. Со мной полный порядок.

— Тогда почему ты не свалишь отсюда?

— Заткнись, Эмит.

Я завалился на кровать и уставился в потолок. Я цепко держался за свое душевное онемение. Я будто снова пил. Клянусь, я чувствовал себя именно так.

Я услышал, как Эмит встал и надел куртку.

— Рафаэль оставил тебе кое-что, засранец. На твоем столе.

Я сделал вид, что не слышу его.

Он вышел из комнаты.

Я уснул, и мне снова приснился тот сон с Рафаэлем, отцом и Адамом в пустыне. Рафаэль приблизился, но тут же повернул и пошел прочь. Отец предложил мне выпить. Я проснулся как раз в тот момент, когда протянул руку к бутылке.

Я не пошел на утреннее групповое занятие. Остался в своей кабинке. Единственное место, в которое я наведывался целый день — в курительную яму. Люди приветствовали меня. У меня не было сил отвечать им. Днем я сидел, приклеившись взглядом к дневнику Рафаэля — он оставил его мне в подарок. На нем лежал конверт с моим именем. Я не открывал его. Поднял, покрутил в руках и бросил на стол.

Вернувшийся в кабинку Эмит зло посмотрел на меня. Я ответил ему безразличным взглядом.

Сны стали еще кошмарнее.

Я проснулся от собственного крика, но не хотел вспоминать приснившийся сон.

— На тебя невыносимо смотреть, Зак, — раздался голос Эмита. — Ты умираешь, приятель.

— Это просто сны, — услышал я свой ответ.

— Они убивают тебя.

Откуда тебе знать? — хотел я его спросить, но ничего не сказал.

Следующим утром я пошел на групповое занятие. Я не участвовал в разговоре, но я присутствовал. Почти все занятие смотрел в пол. Дневной перерыв я решил провести у себя в кабинке, но не успел дойти до нее.

— В два часа, Зак. Ты можешь прийти ко мне? — донесся до меня голос Адама.

Я пожал плечами.

— Это «да»?

— Да, хорошо. — Я взглянул на него. — Какой в этом смысл, Адам? Я лишь трачу твое время.

Он начал что-то говорить, но оборвал себя и лишь спросил:

— В два часа, Зак?

— Да, ладно.

Я вошел в кабинку и уставился на дневник Рафаэля. Перелистнул страницы и остановился на аккуратной записи. Сам того не заметив, я уже читал ее.

В этом сне все деревья были голыми, без единого листочка, а зимняя ночь беззвездной и темной. Я брел куда-то без куртки. Не помню, что я так отчаянно искал, но я был голоден и истощен, и думал лишь о том, как мне холодно. Я никогда еще так не замерзал. Я проснулся. На улице было все еще темно, мое одеяло валялось на полу. Укрывшись, я задавался вопросом, что же искал.

Я — скиталец на земле. Бродяга. Это была моя последняя мысль перед тем, как я снова уснул.

Утром все мои мысли занимала листва деревьев. Я зашел в лабиринт с такой картинкой в голове: я стою под солнцем и с небес медленно летят зеленые листья. И я снова молод.

Я провел подушечками пальцев по словам. По бумажным клочкам, заполненным словами.

Я представил себе Рафаэля, стоящего в центре лабиринта, под ярко светящим солнцем, в дождем осыпающих его летних листьях. Представил себе его улыбающимся и рассмеялся. И попытался представить себя рядом с ним.

— Что у тебя там происходит? — постучал Адам пальцем по своему виску.

— Не знаю.

— Хорошо. Что происходит здесь? — он приложил ладонь к сердцу.

— Не знаю.

— Знаешь.

— Я не попрощался с Рафаэлем.

— Знаю.

— Я не смог.

— Понимаю.

— Правда?

— Прощание, порой, может быть монстром.

— Да.

— Это неплохо — любить кого-то так сильно, что это причиняет боль.

— Ты не знаешь. Ты же — не я.

— Как бы странно это не звучало, Зак, я кое-что знаю о боли. И кое-что знаю о любви. И это факт.

— Но ты ничего не знаешь обо мне. Ты говоришь, что видишь меня, но это не так. Ты не видишь. — Мои губы снова дрожали. Нет, нет, нет, не плачь, Зак, не плачь, не плачь, не плачь. Но тело не слушалось меня. Я поднялся, чтобы уйти, но встав, не смог сдвинуться с места. Я почувствовал обнимающие меня руки Адама. Я плакал, прислонившись к его плечу. — Я потерялся, — прошептал я. — Адам, я потерялся. — И я начал говорить вещи, которые не собирался говорить, слова, которые душили меня, застряв в горле. — Мне нужен отец, Адам. Мне он очень нужен. Я не знаю, где он. И мне больно. Мне больно, Адам, очень больно.

Я не отрываясь смотрел на конверт с моим именем на нем. Глубоко вздохнул и открыл его. И нашел там слова Рафаэля:

Закария,

Я хочу о многом сказать тебе, но в то же время не знаю, с чего начать. За годы писательства я понял, что мне удается подобрать правильные слова, когда я начинаю писать. Наверное, ты уже знаешь, что я по-настоящему верю в слова. Верю в их силу, в их способность ранить и способность исцелять. Может быть, поэтому я оставляю тебе свой дневник — потому что эти исписанные страницы часть той работы, которую я провел над собой. Может быть, поэтому я пишу тебе сейчас — потому что хочу сказать что-то, что может тебе помочь. Ни в коем случае не принимай это как снисхождение. Мне пятьдесят три, а тебе восемнадцать, но это не значит, что я умнее или даже просвещеннее тебя. Единственное, что я на самом деле знаю — я наконец-то начал узнавать сам себя. Надеюсь, Зак, что ты сделаешь то же самое раньше меня. Надеюсь, ты не будешь ждать и терять время.

Однажды ты признался мне, что ведешь с людьми воображаемые диалоги. Я тоже. Вот такой у меня был с тобой:

Я: Ты попрощаешься со мной?

Зак: Я не могу.

Я: Не сделаешь мне одолжение? Пожалуйста, перестань смотреть в пол и посмотри на меня.

Зак: Ты говоришь со мной как с маленьким ребенком.

Я: А ты не веди себя как ребенок.

Зак: Ты собираешься в качестве прощального подарка прочитать мне нотацию?

Я: Посмотри, пожалуйста, на меня.

И ты, Зак, смотришь на меня. И я протягиваю тебе свой дневник и говорю: вот мой подарок для тебя.

Тогда ты, Зак, говоришь: Я не могу его принять. Эти слова — твои.

Я: Может быть, я хочу, чтобы у тебя остались мои слова.

Ты качаешь головой.

Я: Возьми.

Я кладу свой дневник в твои руки.

Зак: Я должен кое в чем признаться. Я читал твой дневник.

Ты отворачиваешься, боясь увидеть выражение моего лица.

Я же, улыбаясь, говорю: Я знаю.

Зак: Знаешь?

Я: Да, Зак, знаю.

Зак: Почему ты не сказал мне, что знаешь об этом?

Я: По той же самой причине, по которой ты не сказал мне, что читаешь его. Может быть, мы оба слишком сильно любим держать в себе секреты. Может быть, нам стоит перестать это делать?

Ты, Зак, держишь мой дневник в своих руках и киваешь.

Я в последний раз обвожу взглядом комнату.

И ты вдруг говоришь: Наверное, я должен сказать «прощай».

Я: Это не прощание, Зак.

Зак: Когда кто-то уходит, это означает прощание.

Я: Не всегда.

Зак: Люди приходят сюда и уходят. И после ухода они хотят позабыть о своем пребывании здесь.

Я: Некоторые — может быть. Я еще увижусь с тобой, Зак. Я увижусь с тобой, потому что хочу увидеть тебя. И потому что я хочу этого — это случится. Я сделаю так, что это случится.

Ты провожаешь меня до машины, которая отвезет меня в аэропорт, и я говорю: Ты самый славный мальчик во всем мире.

Зак: Это не так.

Я: Не спорь со мной, Закария.

Я смотрю тебе в лицо в последний раз, улыбаюсь, сажусь в машину и уезжаю.

Вот мой воображаемый разговор с тобой.

Я знаю, Зак, что ты не смог сказать мне «прощай». Я знаю, что это больно. Если больно мне, пятидесятитрехлетнему старику, то как же должно быть больно восемнадцатилетнему мальчику? Но вот ведь в чем дело, Зак. Если ты хочешь быть живым, то боли не избежать.

Я кое-что знаю о том, как ее избегать — я в этом спец. Но нельзя убежать от боли, Зак. Жизнь причинила боль тебе, мне и всем тем, кто находится в этом месте, но это не значит, что мы должны жить в боли всю свою жизнь. Я жил в боли, потому что сам выбрал жить в ней. Где-то на своем жизненном пути я взлелеял мысль о том, что мне суждено прожить трагическую жизнь. В моей голове засела романтическая идея о том, что писатель должен страдать. Я был Рафаэлем, творческой личностью, человеком, порождающим прекрасное из своих собственных страданий. Я боготворил свою боль. Она была богом для меня, и я ей преклонялся. Шарки бы сказал: «Чувак, это пиздец что такое». Необъяснимо как, и это действительно необъяснимо, но мне каким-то образом удавалось избегать настоящей боли — боли, которая меня убивала. Вот ее я избегал всеми силами.