О современной поэзии - Гвидо Маццони

class="p1">Ниже мы вернемся к обсуждению философии истории, на которой основана «Нулевая степень письма»; пока что важно отметить, что Вордсворт и Барт применяют одну и ту же схему, «поэтический слог» первого точно совпадает с «классической поэзией» второго, то есть с французской поэзией классицизма и, в широком смысле, со всей досовременной поэзией. В «поэтическом слоге» стихотворные тексты отличаются от обычной речи тем, что в них на простейшую фразу, «наиболее экономный способ передачи мысли», накладывается ряд украшений. Подобному роду стихотворных текстов противопоставлены совершенно отличные от них сочинения: по мнению Вордсворта, это древняя поэзия и «Лирические баллады»; по мнению Барта, это в полном смысле слова современная поэзия, возникшая с Рембо и символистами. В классической поэзии стиль – это «украшенный орнаментами вариант прозы», поскольку поэт облагораживает фразу нулевой степени, пользуясь украшениями, в то время как стиль современной поэзии не просто словесная оболочка, а «плод особого мироощущения»233. Что же вытекает из этого различия?

Вордсворт и Барт размышляют об одном и том же. Стиль поэзии, как и всякий стиль, может происходить из двух источников – природного и искусственного: в первом случае риторический разрыв с речью нулевой степени отражает пережитый опыт, меняющий обычный способ рассказывать о происходящем; во втором случае фигуральность создается путем холодных размышлений, а не под воздействием подлинной страсти, применяемые искусственные приемы имитируют настроение, которого на самом деле нет. Подобные украшения выбирают не произвольным образом: отказываясь от «поэтического слога», Вордсворт прекрасно понимает, что лишает себя возможности «использовать большое количество фраз и стилистических приемов, которые из поколения в поколение были общим достоянием Поэтов»234; Барту прекрасно известно, что ornatus классических текстов отражает не авторскую индивидуальность, а установленный в обществе определенный ритуал235. Иными словами, стиль древнего поэта или современного поэта является персональным, свойственным ему одному, потому что он отражает индивидуальную, подлинную страсть, в то время как «поэтический слог» конвенционален и коллективен. Противопоставление двух моделей подразумевает оппозицию не только природы и культуры, непосредственности и опосредованности, но также оригинальности и обычая, персонального стиля и принятого в обществе стиля, индивидуального таланта и традиции согласно схеме, которая сегодня является частью знакомого нам лирического духа. Следовательно, Вордсворт и Барт описывают последствия метаморфозы, которая началась в XVIII веке и закрепилась в наших привычках, открыв новую эпоху в истории литературы и введя до сих пор превалирующее понимание стиля.

Следует сразу оговорить, что основополагающие сочинения по античной поэтике отнюдь не обходят вниманием идеи, которые станут в романтической эстетике общим местом: что фигуры lexis выражают страсти; что поэт глаголет, потому что его охватывает воодушевление, божественное безумие, исступление под воздействием природы. В знаменитом отрывке из «Иона» персонаж Сократа утверждает, что поэты, которых вдохновляет божественная сила, теряют рассудок236; в спорном отрывке из «Поэтики» Аристотель говорит, что подражатель оказывается убедительнее, когда сам испытывает описываемые страсти, «поэтому поэзия – удел человека или одаренного (euphues), или одержимого (manikos): первые способны к душевной гибкости (euplastoi), а вторые к исступлению (ekstatikoi)»237. Не все в этом отрывке ясно, но его общий смысл нетрудно понять: по мысли Аристотеля, художественное произведение содержит природный, иррациональный, экстатический элемент, который есть не у всех и который подражатель получает в дар, – то же самое сказано в отрывке из «Риторики», где поэтическая речь определяется как entheon, то есть вдохновенная или, буквально, та, в которой обитает божество238. В «Одах» и в «Науке поэзии» Горация мы также обнаруживаем отсылки к теории вдохновения – например, когда лирический поэт описан как адепт Вакха239 или когда приводится мнение Демокрита, полагавшего, что ingenium poetico выше ars, а здравых умом следует изгнать с Геликона240. В «Сатирах» сказано, что умения складывать стихи недостаточно, чтобы заслужить звание поэта, ибо настоящему поэту требуется не только ars, но и ingenium, божественное вдохновение и красноречие, помогающее воспеть великие подвиги241.

Что касается соотношения между стилем и pathos, еще Аристотель полагал, что поэту лучше на самом деле испытать страсти, которыми он наделяет своих персонажей, при этом считалось само собой разумеющимся, что природное чувство превосходит чувство, которому искусно подражают242. Гораций прилагает похожий принцип к драматической поэзии в знаменитом отрывке из «Науки поэзии»: если актер желает, чтобы зрители плакали, смотря трагедию, он первым должен страдать, потому что язык выражает страсти, которые формирует в нас природа243. Эта теория найдет место в трактате Псевдо-Лонгина «О возвышенном», который в античной культуре был почти неизвестен и который заново открыли в середине XVI века, после появления подготовленного Робортелло первого печатного издания (1554). Трактат Псевдо-Лонгина стал одним из сочинений, на которое опиралась предромантическая эстетика до и после дискуссии о возвышенном244.

Следовательно, представление, что страсть влияет на стиль речи и что поэзия содержит нерациональный элемент, широко присутствует в античных сочинениях по риторике и поэтике; теоретики XVIII века, еще находившиеся между классицизмом и предромантизмом, опирались на экспрессивистские245 рассуждения Платона, Аристотеля и Горация246. Однако подобная интерпретация поэзии и формы долгое время имела куда меньшее значение, чем противоположный тезис. Для Аристотеля главный элемент поэтического искусства, если исходить из логического и хронологического порядка, это мимесис человеческих действий и поступков: lexis – лишь одно из средств, которые поэт использует для подражания. Сначала – то, чему подражают, и только потом – речь, которую выбирают по принципу уместности (kata to harmotton), то есть так, чтобы качеству содержания соответствовало качество формы247. Поскольку поэты подражают тем, кто лучше нас, равны нам или хуже нас, стиль также должен соответствовать природе персонажей – об этом принципе в «Поэтике» говорится неоднократно. Значит, форма – это украшение, которое накладывается на содержание нулевой степени, соблюдая точный, публичный, кодифицируемый ритуал, а разница между поэзией и прозой сводится к типу выбранного украшения. Аристотель рассуждает об этом в третьей книге «Риторики», критикуя излишне поэтичный стиль Горгия в силу принципа, согласно которому «один слог – в прозе, а другой – в поэзии»248. Поскольку первейшее достоинство ораторского искусства – это ясность, проза ритора не должна быть ни напыщенной, ни приземленной, а подобающей; язык поэта, напротив, не должен быть слишком подходящим (prepousa) речи, иначе он не произведет должного эффекта249. Следовательно, поэзии дозволено отдаляться от обыденного языка, в то время как красноречие, пользуясь, когда это уместно, поэтическими украшениями, не может себе позволить игнорировать нормы. Аристотель исходит из того, что поэзия и проза являются смежными: они различаются