Три карата в одни руки (сборник фельетонов) - Владимир Надеин

И тоже сказал это не ей конкретно, а вообще, в пространство. И тоже не без оттенка язвительности.

Вот эта-то язвительность и сбила меня с толку. Я даже растерялся, выискивая, кому бы это могло быть адресовано. Подумал, что он это только что в газете вычитал, в фельетоне. Знаете, сейчас и впрямь наблюдается некоторое смешение внешностей: парни в перманенте, а девушки в брюках, и эта неразбериха, это отсутствие четких и броских признаков вызывают у некоторых раздражение, поскольку ежесекундно требуют утроенной внимательности, особенно когда смотришь со спины. Но, во-первых, женщина с авоськой была не в дезориентирующих брюках, а в исконной дамской плиссированной юбке, а во-вторых, ее длинные волосы были заплетены в косы — до этого, кажется, даже самые пижонистые парни еще не дошли. Совершенно растерянный, я даже в газету его заглянул, но и там ничего относящегося к нашей теме не обнаружил.

— В каком, извиняюсь, смысле — не разберешь? — склонившись над его ухом, тихо спросил я.

— А в таком, — громко ответил он, — все работаем, все устаем, и еще неизвестно, кто из нас устал больше. Может, она весь день за канцелярским столом сидела? А у меня, чтоб вы знали, — люмбаго!

— На работе? — опять не сориентировался я.

— В пояснице! Давление сто пятьдесят на сто десять, сухого вина пить нельзя, кошка на крыше пробежит — просыпаюсь и всю ночь ни в одном глазу, телевизор смотрю — голова кружится, от шампуня «Руслан» волос на голове ломкий, перед сменой погоды, сколько будет шестью шесть, спроси — не отвечу. Почему же я должен стоять, а она — сидеть? Вон она какую корзину прет и хоть бы хны! А меня уже давно бы к Склифосовскому увезли и выходили ли бы — сомневаюсь.

Троллейбус слушал как завороженный. Троллейбус затаив дыхание внимал стенаниям мужчины, по виду которого никак нельзя было судить ни о том, что ему нельзя сухого вина, ни даже о том, что у него волос на голове ломкий. Молчала и женщина, напрягаясь над своей авоськой и не покушаясь более на сидячее место: кажется, ей было стыдно. И кажется, не за себя.

— Встать-то каждый дурак может, — продолжал мужчина, которому, кажется, совершенно не было стыдно. — Было бы здоровье! А как встать, когда эндокринная система пошла враз-вал? Как встать, если пульс, и тот куда-то пропадает? Вчера, например, утром кофе, представьте себе, пил…

Тут поспела моя остановка, и захлопнувшаяся автоматическая дверь отсекла конец жалобной фразы.

Как же он пил вчера кофе? Наверное, без всякого удовольствия. Как настырная тетка из чеховского «Юбилея». Но чеховская тетка боролась за двадцать пять рублей, она расписывала свои немощи, имея в виду ясную и четко очерченную цель. Впрочем, даже не это главное, а то, что жаловалась ведь — тетка!

Нет, я не пойду на поводу у скулящего пассажира, я не стану утверждать, что «сейчас не разберешь, где мужчина, а где женщина». Ибо знаю гордых и стойких мужчин, которые даже в дни недуга, даже лечащему врачу говорят: «А, чепуха, мелочи, завтра буду здоров как бык!»

Но, увы, я знаю и таких представителей сильного, так сказать, пола, которые изливаются первому встречному с такой скрупулезной искренностью, которая неуместна даже на приеме у терапевта.

Выражение «мужественный мужчина» кажется на первый взгляд столь же бессмысленным и неприемлемым, как хрестоматийное «масляное масло». Ну да, мужественный, а каким же ему, мужчине, быть? Женственным, что ли?

Но прислушайтесь: не так уж редко доносятся к нам те жалобные стенания, когда только по басовитому тембру можно догадаться, кто есть его источник. Иные мужчины жалуются не только на здоровье — на сослуживцев, на хандру, на сына-троечника, на близких родственников жены, на тополиный пух я непослушного скотч-терьера. И невольно слезы подступают к горлу и сжимают сердце спазмы сочувствия, и хочется нежно погладить склоненную головку, пока вдруг не встрепенешься: какого черта!

Конечно, мужчина не виноват в том, что родился именно мужчиной. Но отсутствие вины еще не означает отсутствия обязанностей. И не думай, что, раз ты носишь брюки, — дело в шляпе. И брюки, и шляпа могут дезориентировать.

Работает сыном

В кругах, близких к ресторану «Машук», считалось, что Гена опережает город Марсель примерно на полторы недели. Гена встал на каблуки высотою в пять сантиметров где-то в конце марта 78-го, а самые отважные марсельцы рискнули воспользоваться этими мало приспособленными для хождения предметами только к середине апреля. Гена уже освоил вельвет крупного рубчика, а Марсель все никак не мог расстаться с потерявшими прелесть ударной новизны джинсами. Когда же Гена появился в приталенном длинном пальто из мягкой и нежной, как губы теленка, кожи, вся Генина компания завистливо вздохнула:

— Да, Марсель не волокёт!..

Гена был состоятельным сыном состоятельного родителя. Это было его должностью, званием, ученой степенью, социальным положением и пропуском на изысканные культурные мероприятия, где выступающие соревнуются в знаменитости, а присутствующие — в дефицитности обнов.

Знаменитость Гены покоилась на том, что он неизменно выигрывал конкурсы дефицитности.

Отец Гены, Николай Христофорович, прошел большой путь от какой-то невнятной малозначительной должности до шеф-повара крупного санатория. Его шашлычное мастерство снискало ему воистину невероятную популярность. Во всяком случае дальние родственники, а также лица, родственную степень которых можно было передать только с помощью математических формул, покидая навсегда сей мир, дружно завещали Николаю Христофоровичу дома, автомобили, сберегательные книжки и фамильные драгоценности.

Зная скромность прижизненных доходов этих граждан, вы никогда бы не предположили за ними подобной щедрости. Но поскольку факты дарения становились очевидными лишь тогда, когда любые вопросы к дарителям полностью теряли материалистическую основу, следователям ОБХСС оставалось утешать свое законное любопытство той мудростью, что воля покойного священна.

Казалось бы, Гена должен бы трепетно относиться к памяти тех, кому он был обязан всем. Между тем даже имена их, не говоря об отчествах, давались ему с большим трудом. Хотя, впрочем, не с таким, как закон Ломоносова — Лавуазье.

В школе Гена прошел все возможные стадии, ни в чем, однако, не изменяя самому себе. В начальных классах он был шалуном, в средних — трудным подростком, в старших — балбесом, Только в последней четверти последнего школьного года он как-то пересилил себя, являясь на уроки через день, и получил в итоге вполне удовлетворительный аттестационный балл — чудо, без которого поступление Гены в вуз было бы просто невероятным.

Вскоре невероятное стало очевидным, и Гена занял свое место на студенческой скамье. То есть, разумеется, это место было чужое, но Гена с такой уверенностью подъехал к нему на «Жигулях», подаренных папе троюродной свекровью его золовки, что всем преподавателям стало ясно: этого молодого человека надо запомнить сразу, потому что такая возможность будет предоставляться нечасто.

Сколь ни трудно было гренадерам Суворова перетаскивать пушки через заснеженные Альпы — все это семечки по сравнению с теми титаническими усилиями, которые требовались от папы, чтобы кантовать Гену сквозь перевалы институтских семестров. Однако дипломная работа его была написана с блеском, который восхитил всех. Пожалуй, он восхитил бы и самого Гену, если бы он был способен пересказать свою работу своими словами. Или хотя бы прочитать.

Но на чтение у Гены просто не было времени. К моменту окончания института он был уже вполне сформировавшимся потребителем, который умел на ощупь отличить «штатные» джинсы от позорных самостроков и наослеп — виски «Белая лошадь» от виски «Королева Мери». В его глазах застыла холодная наглость того, кому не нужно носить с собою ключи, потому что все двери распахиваются сами.

Но все же было, случалось и такое, что двери захлопывались — правда, не перед ним, а за ним. Когда накапливается слишком много паров виски, это редко проходит бесследно. По крайней мере для окружающих. Имели место выбитые зубы, изодранные костюмы, оскорбленные личности. Судя по количеству возбужденных дел, Гена вообще был легко возбудимой натурой. И все же до суда дело не доходило. Неутомимый папа с поразительной убедительностью доходил до умов и сердец пострадавших. Вставлялись новые зубы, рваные костюмы заменялись неношеными, причем повышенной дефицитности, а оскорбленные, как оказывалось, не так уж дорожили своими личностями. В итоге милиции осыпали заявлениями такого елейного слога, будто пострадавшим твердо обещано изумрудное колье, полученное по наследству от только что упокоившегося деверя внучатой кузины.

И Закон, лишившийся гражданского сотрудничества тех, кого он призван защищать, вынужден был отступать от того, кого призван наказывать. И престижная «Волга», сменившая несолидные «Жигули», уносила от заслуженной кары возомнившее о всесилии ничтожество.