Твоими глазами - Питер Хёг

Она протянула руку и погладила меня по щеке.

Во взгляде её я увидел что-то похожее на нежность.

Оно промелькнуло, но так же быстро исчезло.

*

Мы впервые ели вдвоём, только она и я.

Чай, поджаренный хлеб, масло, сыр и апельсиновый сок.

И было во всём этом что-то ещё — какой-то символ. Или, может быть, несколько символов.

Мы проговорили всю ночь. Мы очень проголодались. Мы, мужчина и женщина, впервые увидели друг друга голодными.

Когда мы едим, это не только поддерживает нашу жизнь, это ещё и напоминает о смерти. О том, что тело всё время распадается и возрождается. Напоминает, что как только не станет пищи, мы начнём умирать.

Мы сидели на террасе, в раннем утреннем свете, и наша трапеза была подтверждением какого-то пакта.

Что это за пакт, я точно не знал.

Но что-то между нами было отныне безвозвратно утеряно.

* * *

Я ехал в клинику прямо за ней. Когда мы свернули на парковку, оттуда выехала патрульная машина. Лиза помахала полицейским, они помахали ей в ответ.

Её ассистенты были уже на месте и готовили очередной сеанс. В конце коридора я заметил уборщицу, которая вдумчиво толкала перед собой поломоечную машину.

Мы с Лизой остановились в дверях.

Я вдруг совершенно иначе ощутил взаимоотношения между ней и институтом. Она была не просто одной из «милых девушек в цокольном этаже». Её сознание, почти физически, охватывало всё здание. Каждого сотрудника. И я чувствовал, что они в свою очередь обращены к ней. Словно она была ступицей колеса, от которой как спицы тянулись связи со всеми, кто здесь работал.

— Все проверены и получили допуск, — сказала она. — И университета, и разведывательного управления полиции. Все научные сотрудники, все уборщики, садовники и рабочие. И я тоже. Это стандартная процедура, в случаях если предприятию или государственному учреждению может угрожать промышленный шпионаж. В этом нет ничего предосудительного, демократия должна себя как-то защищать.

— И меня тоже проверяли?

— И тебя.

Она рассмеялась.

— Я теперь знаю, что у тебя нет судимостей, — сказала она. — Выписано три штрафа за превышение скорости. Один за грубое нарушение ПДД. За последние двадцать лет ты три раза переезжал. И я видела твои налоговые декларации.

В зал вошла Аня. Мы надели халаты. Сели.

Включились сканеры. Наши сознания начали постепенно сближаться.

Как и прежде, всё начиналось на уровне физических ощущений. Я чувствовал, что тела остальных находятся совсем близко. Слышал удары сердца Лизы и Ани. Их дыхание.

Но вдруг я столкнулся с чем-то незнакомым. Казалось, прямо передо мной открывается какая-то хаотичная вселенная.

Аня закрыла глаза. Я физически ощутил, как она обращается в прошлое.

— Я расскажу про последний случай, — сказала она. — Мы были в Швеции, там всё это и происходило, чаще всего именно там. Они были людьми состоятельными. У дедушки был особняк, в доме был бассейн со стеклянной крышей, летом её открывали. Я бывала там каждое лето, меня отправляли к ним на пару недель. Там всё и происходило.

Я почувствовал, что всё моё существо сопротивляется тому, что сейчас последует. Мне придётся войти в мир одинокого и унижаемого ребёнка.

— Почему вы ничего не говорили родителям? Почему не отказывались ехать к деду и бабушке в Швецию?

Все присутствующие посмотрели на меня.

Аня показала на свой рот. Она пыталась что-то сказать, но у неё ничего не получалось.

Её лицевой паралич передался и мне. Спазм в горле. Я чувствовал её тело, как своё собственное.

— Слова, — выдавила она из себя.

Она говорила, как заика, который пытается справиться с заиканием и что-то сказать.

— Слова — это самое трудное после такого. После инцеста. Потому что ты так давно молчишь. Тебе так долго угрожали, заставляя молчать.

Наши сознания почти слились.

— И, конечно, именно этого вопроса ты больше всего и боишься. Почему вы не сопротивлялись? Почему не отказались? А где-то в глубине души ты всегда будешь думать — а вдруг ты сама во всём виновата?

Мы посмотрели друг другу в глаза. Какая-то часть, какой-то процент той боли и несчастья, которые пульсировали за её словами, передались мне через аппаратуру.

— Всю оставшуюся жизнь ты будешь сомневаться, понимают ли тебя. Будут ли уважать границы твоего «я». Всю оставшуюся жизнь.

Ей было чуть больше двадцати. Она говорила так, словно ей не меньше семидесяти.

Я знал, откуда у неё эти слова. В её брандмауэре зияла брешь, границы личности рухнули и теперь из той точки ей стали видны все эпизоды насилия одновременно.

Я понял, что, если человек смотрит на мир из такой точки, он моментально стареет. И неважно, как ты выглядишь, какой-то частью своего организма ты впитал самую мрачную составляющую совокупного человеческого опыта.

— Необходимо верить в любовь, — продолжала она. — Ребёнку необходимо верить в то, что взрослые будут заботиться о нём. Будут оберегать его. Пусть даже ребёнок подвергся насилию. Если ребёнок перестанет верить, что вокруг него существует любовь, он погиб. Вот почему о насилии не говорят. Чтобы не потерять веру в историю о любви.

— Я больше никогда не смогу лечь в постель с женщиной!

И снова я услышал самого себя — со стороны. Услышал, как выкрикнул это.

Я чувствовал полную беспомощность ребёнка. Беззащитность. Чувствовал, что сам этот мужчина куда-то исчез. Видел только его лицо, его пустые, бездушные глаза.

И позади всего этого я увидел всё совершённое насилие.

И насильника в себе самом.

В комнате всё застыло. На минуту стало совсем тихо. Потом она откинулась назад.

И улыбнулась мне. Улыбкой, которая была старше меня. Мы поменялись ролями. На мгновение я стал жертвой, а она врачевателем.

— Я простила, — сказала она. — Если я смогла простить мужчин, вы тоже можете простить это… в самом себе.

Я увидел себя снаружи. Её глазами. Возможно, это было воздействие аппаратуры. Возможно, дело было в близости наших сознаний. Её глазами я смотрел на себя самого.

Вдруг я рассмеялся. Каким-то безумным смехом.

И тут всё лопнуло — как мыльный пузырь.

Наши сознания слились. Моё, Ани и Лизы — проникли друг в друга и смешались, как три жидкости.

Это был порог, через который мы должны были переступить. Я лишь успел подумать, что, наверное, все встречи людей таковы: мы приближаемся друг к другу, перед нами возникает барьер, и есть только одна возможность — если мы решимся преодолеть этот барьер. Которого на самом деле не существует, который есть плод воображения, мыльный пузырь.

— Мне одиннадцать лет, —