Твоими глазами - Питер Хёг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время из-за этого становилось чем-то нереальным. Оно как будто служило защитой. Как будто время — составная часть брандмауэра, при помощи которого мы защищаемся от реальности. Как будто чтобы действительность казалась более сносной, чтобы в ней легче было существовать, мы упорядочиваем её во временной последовательности.
— Мы всегда забирались в одну и ту же бочку, — продолжал я. — Клуб неспящих детей. Мы всегда встречались там. В бочке всё ещё витал запах пива. Хотя, наверное, прошло уже много лет с тех пор, как «Карлсберг» перешёл на металлические ёмкости. Думаю, это была бочка на десять тысяч литров. Там мог встать, почти распрямившись, взрослый человек. В ней были прорезаны окошки и дверь. В тот день мы повесили перед дверью занавеску. В тот день мы с Симоном пообещали, что разденемся перед тобой.
*
Однажды Лиза спросила нас:
— Может быть, вы когда-нибудь снимете с себя всю-всю одежду?
Вопрос её прозвучал очень серьёзно, и так же серьёзно мы и ответили:
— Хорошо.
В то время душевые были раздельными, и в городском детском саду, и в летнем. После яслей мальчики и девочки больше не видели друг друга голыми.
Это был серьёзный план. Мы хранили его в тайне. Так же, как и все наши путешествия в джунгли.
Сколько прошло времени, я не помню. Но через несколько дней после путешествия в сон фрёкен Кристиансен мы поняли, что пора этот план осуществить.
День был солнечным. Всех детей уложили спать. Мы втроём встретились, забрались в бочку.
У Лизы с собой была большая чёрная тряпка, мы завесили ею дверной проём, выходивший на железную дорогу. Потом мы с Симоном разделись и встали перед ней.
Не думаю, что кто-то из нас знал слово «ритуал», тогда это слово не часто употреблялось. И тем не менее мы понимали, что совершаем некое ритуальное действие.
Что мы заключили соглашение с чем-то, существующим с незапамятных времён и имеющим значение для всей нашей оставшейся жизни.
Мы стояли голыми перед Лизой. Она сделала знак, чтобы мы сели на скамейку. Потом встала и тоже начала раздеваться.
Бочка была большая, доски — толстые, поэтому внутри всегда было прохладно. И в тот день тоже. Шершавая скамейка под нашими голыми ягодицами была холодной.
Она раздевалась не так, как мы с Симоном. Мы быстро сняли с себя всю одежду, чтобы оказаться голыми — это было главным. Для неё раздевание было как будто частью ритуала. Она медленно и аккуратно снимала блузку, юбку, майку, трусы и под конец — чулки в клеточку.
Она стояла, выпрямившись в центре бочки, и смотрела нам в глаза со смертельной серьёзностью.
Потом подняла руки над головой и стала медленно поворачиваться перед нами.
Мы были безумно счастливы. Серьёзны и счастливы. Я почувствовал, как волосы на моей коротко постриженной голове поднялись, как встал дыбом пушок на руках и ногах.
Лучик солнца из маленького бокового окна упал на её кожу, осветив переливающийся золотом пушок сзади, ниже талии.
Мы чувствовали глубокую благодарность.
Благодарность эта относилась не только к ней. Она относилась ко всем девочкам. И, на самом деле, как я понял позднее, ко всем женщинам в мире.
Она засмеялась. Счастливо, беззаботно, благодарно, так, как только она умела смеяться.
В эту секунду чёрная ткань сдвинулась в сторону. Лицо фрёкен Кристиансен заполнило весь проём. Наверное, от неожиданности оно показалось нам таким большим. Ведь на самом деле оно не могло быть таким большим, как я его помню.
Она зашла внутрь быстро и проворно. Казалось, она заняла всё пространство бочки.
Она была очень недовольна. Её лицо и всё крепкое, сильное тело содрогалось от неконтролируемого гнева и страха, который рос с каждой секундой — и вот-вот всё это должно было вылиться на нас.
Тут Лиза сдвинулась с места. Она коснулась своей юбки, и вдруг в руке у неё оказалось нечто, что она положила на прикрученный к полу стол прямо перед лицом фрёкен Кристиансен.
Это была пластмассовая роза. Пластмассовая роза из вазы у кровати фрёкен Кристиансен.
Освещение в бочке как будто изменилось. До этого в ней было сумрачно. Когда фрёкен Кристиансен отодвигала чёрную тряпку, она сорвала её с гвоздей, на которые мы её повесили, так что в бочке сразу стало светло.
Теперь мы вновь оказались в сумраке. Или точнее сказать: вокруг всё стало сумрачным, нереальным, но между нами четверыми по-прежнему было светло.
Глядя в лицо фрёкен Кристиансен, мы видели, что она внимательно разглядывает розу и гнев её постепенно проходит, сменяясь каким-то животным, иррациональным страхом. Она неуверенно попятилась назад, как можно дальше от розы и от нас.
Потом страх стал её отпускать, постепенно уступая место чему-то другому. Она сдалась.
Она села на краешек скамьи, напротив нас с Симоном.
Мы сидели в полной тишине. Весь детский сад затих, у всех был тихий час. Дети в ясельной группе тоже спали.
Эта тишина была не просто отсутствием звуков, это было что-то гораздо более глубокое. Дача «Карлсберга» погрузилась в сон, весь район замер.
И поезда. На железной дороге было тихо. И почему-то на шоссе не было слышно машин.
Фрёкен Кристиансен балансировала на краю пропасти.
Тут встал Симон. Он подошёл к ней и тыльной стороной ладони погладил её по щеке.
Потом обеими руками стал медленно поднимать ей голову, пока она не заглянула ему в глаза. Провёл по её щекам кончиками пальцев.
— У вас такая нежная кожа, — сказал он.
Она преобразилась. Мы впервые видели такое преображение.
Это было превращение, прямо противоположное тому, что произошло с мамой Симона. Тогда мы увидели, как всё, что есть в человеке, сжимается и ускользает через тоннель. Мы наблюдали, как она умирает.
Теперь мы смотрели за тем, как человек пробуждается к жизни.
Кожа фрёкен Кристиансен изменилась. Как будто прикосновение Симона обладало магической силой.
Её кожа всегда была желтоватой. Ровной, прозрачной, но какой-то безжизненно-желтоватой. Похожей цветом на алебастровую солонку на кухне моих родителей.
Теперь её кожа покраснела изнутри. Как будто к ней прилила кровь.
Она ничего не сказала. Не пошевелилась. Но она изменилась внутри и стала другим человеком.
Зазвонил звонок — хрупкий, далёкий колокольчик, возвещающий о том, что тихий час закончился и что сейчас будет горячая еда.
Мимо пронёсся поезд. Мы
