Твоими глазами - Питер Хёг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она надевает вуаль с золотыми нитями, тонкая ткань служит продолжением её тела, глаза сверкают совершенно незнакомым нам и невиданным прежде блеском.
Это длится четверть часа, а потом вдруг заканчивается.
Танец повторяется и на следующий день. Мать спрашивает её, не хочет ли она потанцевать, она кивает, драм-машина включается, она начинает двигаться, и мы опять становимся свидетелями того, что прежде даже представить себе не могли.
На следующий день всё происходит снова.
Тут мы, взрослые, приходим в себя. Договариваемся, что вечером заснимем всё на видео. Пригласим знакомых, чтобы посмотрели, стали очевидцами. Может быть, приоткроется какая-то дверь или появится какой-то знак, указывающий на будущее ребёнка.
Но больше мы этого танца не видели. Когда в следующий раз её спросили, не хочет ли она потанцевать, она покачала головой, словно не понимая, о чём её спрашивают.
Это никогда больше не повторялось. Ни одна камера не зафиксировала это, и никто посторонний никогда это не увидит. Словно всё было написано на воде. Осталось лишь иллюзорное, мимолётное воспоминание о таинственном очаровании, возникшем в пространстве между ребёнком, её матерью и мной.
Это первые два воспоминания.
Я забыл об этом на четыре года. Боль в связи с разводом заслонила воспоминания. Да и трудно помнить о каких-то событиях, у которых нет прошлого и будущего, нет истории и нет последствий.
Но наблюдая за тем, как девочки, их подруги и друзья играют посреди комнаты, я вспоминаю о них.
В комнате белые стены. Мне всегда было трудно жить с картинами или с книжными полками. Мы привыкаем к корешкам книг и к поверхностям картин и, в конце концов, перестаём их замечать, погружаемся в дремоту, глядя на них. Я всегда боялся дремоты, к которой приводит привычка.
Теперь я понимаю, что у белых стен есть и другое предназначение.
Я сижу на кровати, и перед моими глазами на стене проступают джунгли из детского сада.
Если бы на стене висели картины, они бы этому помешали. Белые стены в комнате не мешают вырастать тропическому лесу, полному красок, полному жизни.
На дереве, на большой пальме позади слонов — сиреневая ящерица.
И мысленно оглядываясь на жизнь детей, на все связанные с ними загадочные истории, я незаметно погружаюсь в глаза этой ящерицы.
*
У каждого из нас, взрослых, всегда была своя двуспальная кровать в отдельной спальне.
Дети спали по очереди с каждым из нас, в этих больших кроватях, пока им не исполнялось семь лет.
Незадолго до того, как старшей исполнилось семь, она сказала:
— Я хочу спать одна.
Мы предложили ей самой решить, где именно она хочет спать. Она решила спать на матрасе на полу в гостиной, напротив открытых дверей в спальню.
Так с тех пор и было. С некоторым оттенком грусти от того, что мы потеряли физическое присутствие маленького ребёнка, мы с тех пор там и стелили ей постель.
В один из первых дней, когда она уже собиралась спать — в гостиной, в ту минуту, когда мы выключили свет в той части комнаты и сказали ей «спокойной ночи», мы вдруг поняли, что она что-то заметила.
Она сосредоточенно и пристально смотрела на полуоткрытую дверь террасы.
Мы проследили за её взглядом, ничего не увидели. Но промолчали. Она смотрела в какой-то другой мир. Это продолжалось секунд тридцать.
Потом она улеглась.
Мы ждали.
— У двери стоял человек, — сказала она. — С топором.
Это не был вопрос. Она сказала это, чтобы успокоить нас, чтобы объяснить своё тридцатисекундное погружение в другую реальность.
— Тебе было страшно? — спросила её мать.
— Нет.
И она заснула.
* * *
В тот вечер, неделю спустя, когда я отвозил детей к матери, с ней был её друг.
Я первым вошёл в дом, девочки шли за мной.
И она, и её друг заметно загорели. Казалось, что искрящееся солнцем море, у которого они провели отпуск, окутав их, проникло внутрь. Как будто какая-то его часть теперь течёт в их жилах.
Я чувствовал пульсирующую между ними жизнь. Отзвуки оживлённых, нескончаемых бесед. Их любовную близость. Их ужины. Нечто важное, случившееся между ними, пока что, возможно, и не облечённое в слова. Их медленное сближение.
Ещё пять недель назад я бы этого не заметил. Я смог увидеть всё это благодаря тому, с чем столкнулся в клинике. Благодаря Лизе.
Дети вошли в комнату. Я внимательно посмотрел в лицо другу их матери, заглянул в его глаза.
В ту секунду, когда он увидел детей, лицо его осветилось радостью.
Они обняли мать. Потом его. Потом младшая села к нему на колени, и он обнял её.
Что-то вдруг стало понятно.
Стало понятно, что ему и девочкам удалось достичь почти такой же полноты отношений, как если бы он был их биологическим отцом.
Мне не раз доводилось общаться с детьми из переживших развод семей.
Я видел, как трудно устанавливать глубокие и тёплые отношения, не подкреплённые инстинктами.
Любовь к собственным детям возникает сама собой. В каком-то смысле они часть твоего тела, они рождены среди твоих близких, твоего племени, твоего клана. Все клеточки твоего организма помогают любить их.
Прийти к любви без такой поддержки — это совсем другое дело. Всё должно происходить медленнее, постепенно. Тактично.
Всё это я понимал и раньше.
То, что я увидел сейчас, было серьёзнее.
Человеку, сидящему за столом, удалось установить столь же близкие отношения с моими дочерьми, какие существуют между ними и их матерью, и между ними и мной.
Или, во всяком случае, это уже какой-то родственный уровень.
Я заметил ещё одно обстоятельство.
Это трудно объяснить, трудно объяснить словами. Я понял, что инстинкт, как мы его понимаем, тем не менее не столь существенен. Генетическое кодирование, тот стадный инстинкт, который помогает нам любить наших детей, на самом деле является второстепенным по отношению к тому, что я видел в этой комнате. Это было то, что существовало между этим мужчиной и детьми. Это была любовь.
Я своими глазами увидел то, что он и дети сделали, чтобы быть вместе. Они забыли про все препятствия, возводимые инстинктом.
Они отдались тому, что в нас глубже, гораздо глубже, чем наши инстинкты. Или тому, что лежит ещё глубже, — стремлению к общности. К тому, чтобы чувствовать любовь к другим людям.
Это
