Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

Надя задавала вопросы, по которым Есенин понял, что эта девочка много знает и относится к жизни серьёзно. Поэтому старался не ударить лицом в грязь, особенно в области литературы. Часто рассказывал о своих коллегах.

– Клюев… Вы, небось, думаете: мужичок из деревенской глуши. А он тонкая штучка. Так просто его не ухватишь. Хотите знать, что он такое? Он – Оскар Уайльд в лаптях.

«Уайльд в лаптях! По тону не ясно, сказано это в похвалу или в осуждение, – вспоминала этот разговор Вольпин. – Скорей второе. Но ещё и с вызовом самозащиты: вы, может, и обо мне судите как о каком-то лапотнике: туда же суётся… с суконным рылом в калашный ряд поэзии! А вы раскуситека нас, что мы в себе несём!

Позже, в беседе со мной, Есенин стал мне рассказывать о древней русской литературе – великой литературе, которую “ваши университетские и не ведают – только с краешку копнули. Она перевесит всю прочную мировую словесность. Её по монастырским подвалам надо выискивать. По раскольничьим скитам. И есть у неё свои учёные знатоки, свои следопыты. Ей всю жизнь отдай – как надо, не узнаешь”.

Есенин говорил взахлёб, всё больше разгораясь. И в заключение добавил:

– Вот в этом знании Клюев – академик!»

У Есенина было трепетное отношение к А.С. Пушкину. Он любил посидеть у его памятника. Делал это и провожая Вольпин домой. Об одной из таких прогулок Надя писала:

«Хозяин стоит чугунный, в крылатке, шляпа за спиной. Стоит он ещё лицом к Страстному монастырю. А мы, его гости, сидим рядом на скамье. Втроём: я в середине, слева Есенин, справа Мариенгоф. Перед лицом хозяина Анатолий отбросил свою напускную надменность. Лето, губительно жаркое, лето двадцатого года в разгаре.

Ансамбли Пушкинской площади

– Ну, как, теперь вы его раскусили? Поняли, что такое Сергей Есенин?

Отвечаю:

– Этого никогда до конца ни вы не поймёте, Анатолий Борисович, ни я. Он много нас сложнее. Мы с вами против него как бы только двумеры. А Сергей… Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков!

– Как это?

– Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни – в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя и новая. Мы с вами россияне, он – русский.

Сергей слушал молча, потом встал:

– Ну, а ты, Толя? Ты-то её раскусил? – и, простившись с другом и с хозяином, зашагал вниз по Тверскому бульвару, провожая меня».

Бульвар был постоянным местом их прогулок.

«Тёплой майской ночью мы идём вдвоём Тверским бульваром. Я рассказываю:

– Встретила сегодня земляка. Он меня на смех поднял: живёшь-де в Москве, а ни разу Ленина не видела. Я здесь вторую неделю, а сумел увидеть. Что же, Ленин им – экспонат музейный?

Есенин резко остановился, вгляделся мне в лицо. И веско сказал:

– Ленина нет. Он распластал себя в революции. Его самого как бы и нет!

Помолчал, подумал и повторил:

– Ленина нет! Другое дело Троцкий. Троцкий проносит себя сквозь историю, как личность!

– “Распластал себя в революции” и “проносит себя как личность!” Что же, по-вашему, выше? Неужели второе?

– Всё-таки первое для поэта – быть личностью. Без своего лица человека в искусстве нет».

Есенин ответил без тени сомнения, и Наденька ужаснулась, подумав про себя: «Вот оно как! Политика, революция, сама жизнь – отступи перед законами поэзии!»

Да, поэзия была то единственное, чем жил великий поэт. Всё остальное оставалось для него побочным и материалом для творчества. Поэтому ни увлечений, ни глубоких привязанностей у него не было – вспыхнул ярким пламенем и через мгновение погас.

Наиболее частыми местами встреч Есенина и Нади были кафе «Стойло Пегаса» и книжная лавка имажинистов на Большой Никитской улице. Сергей Александрович предпочитал последнюю: после закрытия лавки они оставались вдвоём, свободными от любопытных взоров. Там они имели возможность вволю наговориться и… рассмотреть друг друга. Надя записывала свои наблюдения:

«Не могу не отметить редкое свойство лица Есенина. Чем короче расстояние, с которого на него глядишь, тем оно кажется красивей – даже мне, в те годы необычайно зоркой. Удивительно это лицо хорошеет, когда смотришь почти вплотную.

А глаза? Есенин хочет видеть их синими, “как васильки во ржи”. Но они походят у него скорей на незабудки, на голубую бирюзу. Только это очень чистая голубизна, без обычной сероватости. А главное в другом: радужная оболочка заполняет глазное яблоко, едва оставляя место белку. Сидишь где-нибудь в середине зала, и кажется тебе, что поэт брызжет в слушателей синью – разведённым ультрамарином. Когда Есенин сердится или в сильном душевном напряжении, голубизна его глаз, казалось мне, сгущается и впрямь до синевы. Здесь происходило то же, что с волосами: довольно тёмные, они представлялись светлей из-за яркости золотого отлива. Глаза же запоминались синее из-за чистоты их голубого тона».

«Мы в лавке вдвоём – незадолго до отъезда Есенина в Среднюю Азию. Перед закрытием он тепло прощается со мною.

– Какие тоненькие губы! Такое чувство, точно целуешь ребёнка.

А какие губы у самого Есенина? Когда читает с эстрады, раскрытый рот его становится огромным: мощный репродуктор звука. А когда сидит молча, губы его вовсе не кажутся большими. Бледные, довольно мясистые. Я разглядела: линия их склада расположилась не на одной плоскости. Её рисунок даёт фигуру сильно изогнутого лука, стянутого укороченной тетивой. И этот вроде бы аккуратный, соразмерный с другими чертами рот, когда поэт его раскроет, превратится в тот мощный резервуар голоса».

…11 июня Есенин был с Надей на выступлении Бориса Пастернака в клубе Союза поэтов. Борис Леонидович читал поэму «Сестра моя – жизнь». Слушатели откровенно зевали, да и было их мало – полупустой зал. Сергей Александрович не выдержал: вышел и стал подавать Вольпин знаки, чтобы она сделала то же. Она подчинилась, но стала жаловаться на людей – по пальцам перечесть.

– Сам виноват, надо владеть слушателями, – отрезал любимый.

Отношения с Есениным крепли с каждым днём. Поэт отдал Наде на хранение часть своего архива, считал её уже своей. Но Вольпин ещё крепилась, держала оборону.

«Мы в моей комнате, в Хлебном. Смирно, после отбитой атаки, сидим рядышком на тахте. Есенин большим платком отирает лоб. Затем достаёт из кармана распечатанное письмо:

– Вот. От жены. Из Кисловодска. Она там с ребёнком. А пишет, как всегда: чтобы немедленно выслал денег.

– Пошлёте?»

Обещал послать, только после того, как… Зина прекратит своё «немедленно». То есть помогать бывшей жене не рвался (официально Есенин развёлся с Райх только в мае 1922 года).