Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

И ещё сказал мне Есенин в тот вечер своей запоздалой победы:

– Только каждый сам за себя отвечает!

– Точно я позволю другому отвечать за меня! – был мой невесёлый ответ. При этом, однако, подумалось: “Выходит, всё же признаёшь в душе свою ответственность – и прячешься от неё?”

Но этого я ждала наперёд».

Надя была женщиной умной и мечтой о прочном союзе с Есениным не обольщалась, но вот чего она от него не ожидала, так это ревности. Как-то с удивлением записала: «Никогда мне не лжёшь? – спрашивает Есенин. – Нет, лжёшь! Говоришь, что я тебе дороже всего на свете, что любишь меня больше жизни. Нет, больше всего на свете ты любишь свои стихи! Ведь ты для меня не откажешься от поэзии?»

Надя не стала уверять ревнивца в противном, ответила, как отрезала:

– Люблю тебя больше всего на свете, больше жизни и даже больше своих стихов. Но стихи люблю больше, чем счастье с тобой. Вот так!

Есенин вздохнул:

– Что ж, это, пожалуй, правда…

Признание Вольпин в том, что стихи для неё важнее и выше, чем возможное счастье с поэтом, столь непостоянным в своих чувствах, свидетельствует о её уме, целеустремлённости и воле. Она любила Есенина, но не бегала за ним, не поступалась своим достоинством. Стихи – это её кровное и навсегда! А увлечение поэта – эфемерно и временно. Надя называла его безлюбым нарциссом и хотела от Есенина только одного – ребёнка.

Вольпин оказалась единственной из любивших Сергея Александровича, чью волю он не смог подчинить себе. Надя не прощала ему ни некорректных выпадов, ни пошлостей, ни хамства. Была язвительна с ним. Поэтому у них размолвки чередовались с временным отчуждением друг от друга. Но Есенин ценил верность Нади и постоянно возвращался к ней. А она, потеряв девственность, уже не избегала встреч с поэтом в Богословском переулке – с ним было интересно.

Милые бранятся. Говорили обо всём на свете. Как-то Вольпин спросила:

– Боитесь старости?

– Старости? Да нет… Я до старости не дотяну. Мне прожить бы ещё десять лет[30]. Больше не хочу.

«В груди у меня похолодело. Вот он, канатоходец! Однако заставляю себя даже улыбнуться. С напускной лёгкостью роняю:

– А через год? Захотите жить ещё десять лет?

Сергей Александрович рассмеялся».

А вот запись Вольпин на литературную тему:

«– Посмотрите, – говорит Есенин. – С письмом пришло. От Хлебникова.

Стихи. От руки, но очень чётко. Велимир Хлебников. О Стеньке Разине. Читаю.

– Ничего не замечаете? А вы попробуйте прочесть строку справа налево. Каждую!

– Ого! То же самое получается!

– Печатать не стану. Деньги пошлю – он там с голоду подыхает, а печатать не стану. Это уже не поэзия, а фокус.

Я завелась в яром споре. В поэзии всё фокус. И рифма фокус. И размер фокус. Доводы мои так и сыплются. Но доводы Есенина и вовсе просты.

– Велимир вправе ловчить, как хочет, а я вправе поместить в сборник или выкинуть.

– А вот и не вправе, – гну я своё. – Поэт, большой поэт, да ещё голодный, честь вам оказал, предложил напечатать свои стихи рядом не только с Есениным, а хозяева не принимают эту честь: нам-де фокусы не нужны! Да разве хуже стали стихи оттого, что можно их и навыворот прочесть?

– Я ему не мешаю, может выкручивать, играть словами… По мне это не поэзия. Ей тут тесно. Нечем дышать. Не обязан я печатать!

– А вот обязаны!

– Да почему?

– Потому, что он Велимир. Он – Председатель Земного Шара! За свои стихи он отвечает сам.

Меня понесло. Я как с цепи сорвалась.

– Деньги голодному пошлём. В подачку! Как собаке кость. А стихи не принимаем! Так, так его оскорбить!

Я уже не говорю, в крик кричу. Мы оба давно стоим. Друг против друга. Есенин иссера-бледен. А я с яростью ему в лицо:

– Хозяин издательства, хозяин лавки книжной, хозяин кафе, вообразил себя хозяином л-л-литературы!

– Однако, хорошенького вы обо мне мнения.

Это с крутым спокойствием бешенства. Я уже в пальто. Уже остывая, сознательно бросаю через плечо последнюю рассчитанную к добру обиду:

– Знаю, и с деньгами не поторопитесь!»

Долго обижаться на любимого Вольпин не могла и через несколько дней после ссоры пришла в «Стойло Пегаса». Села за столик подальше от «ложи имажинистов». Есенин, конечно, увидал её, но не подошёл, а прислал через официантку квитанцию на деньги, высланные В. Хлебникову. Это был шаг к примирению.

Как это ни странно, именно разговоры на литературные темы служили яблоком раздора в отношениях поэта с Надеждой. Её заносчивость и упрямство в отстаивании своей точки зрения и раздражали, и привлекали его. Поэтому на примирение он всегда шёл первый. А конфликты в их отношениях не были радостью.

«В ту ночь, возвращаясь домой одна, я всё думала о нашей ссоре и говорила в укор себе самой: я осудила сейчас Есенина, исходя из заветов человеколюбия, а он… он отстаивает заветы поэзии, как он их понимает. И в этом его правота».

«Богословский переулок. Поздняя осень двадцать первого года. Мы с Сергеем вдвоём в их длинной комнате. Сидим рядышком на узком диванчике. В печурке уютно потрескивают дрова. Сергей только что побранил меня: что я-де знаю – он всегда мне рад, могла бы приходить к нему почаще! А я, как назло, завожу обидный для него разговор:

– Мы часто слышим: “Тютчев и Фет!” А ведь Фету до Тютчева расти – не дорасти!

На лице Есенина досада. Брови сдвинулись чуть не в одну черту. Губы плотно сжаты. Ответ прозвучал не сразу.

– Кто любит поэзию, не может не любить Фета…

– Да, – отвечаю. – Я и Фета люблю. Но Тютчев… Тютчев – гигант поэзии! Я часами могла бы читать из него наизусть. А у Фета люблю и помню вовсе не то, что ценят другие. Люблю его поздние стихи.

Добавлю для читателя: имени Тютчева я от Есенина ни разу не слышала».

Надя любила подзадорить Сергея Александровича, подразнить его неудобными вопросами. Вот один из них:

«Снова мы вдвоём в большой комнате на Богословском. Не помню сейчас, чем был подсказан мой вопрос:

– А сами вы считаете себя гением?

Сергей обдумывает ответ. Я мысленно делаю вывод: раз не спешит отрицать, значит, считает! И услышала:

– Вы что же, меня вовсе за круглого дурака почитаете? “Гений ли” – ведь это только время может показать!

Но выходит всё же согласно моим невысказанным словам: примеривается к мысли о своей гениальности».

Уже примерился! Буквально через пару недель после этого разговора с Надей Есенин, по свидетельству А. Мариенгофа, без тени сомнения