Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

– Всё связанное с Есениным, – говорила Свирская, – осталось в моей памяти как очень светлое и чистое. В наших отношениях не было ничего развязного. В нём была какая-то робость и застенчивость. И когда уже много лет спустя Зинаида сказала Косте: «Твой отец ухаживал за Миной», слово «ухаживал» меня задело. Ничего от этого не было в наших отношениях. Это была дружба. Много позже я задавала себе вопрос, почему Есенин подружился со мной в то время. Кругом было так много девушек красивых, многие умели говорить о поэзии, читать стихи.

Я тоже знала много стихов, но читать я их боялась, они звучали у меня внутри. Мне казалось, что, произнося их, я не смогу передать того, как я их чувствую. В своём стихотворении Есенин назвал меня «радостной». Видимо, я и была такой от счастья, что живу в революцию, которая меня сделала её участницей. Всё, что я делала, я считала очень нужным. Не было ничего, чего бы я хотела для себя лично. Я верила в идеальное недалёкое будущее. Своей непосредственной, наивной верой я заражала других. Сергею это тоже, наверное, передавалось, когда он бывал со мной, и за этим он тянулся. Время нашей дружбы было непродолжительно. Но если этот отрезок времени отнести к человеческой жизни, которая оборвалась в тридцать лет, то восемь-девять месяцев превращаются в целый период.

* * *

Стихотворение, упомянутое Свирской, имеет свою историю. 21 сентября 1917 года Есенин отмечал свой день рождения. За скромным столом на Литейном проспекте, 33, собрались Ганин, Иванов-Разумник и Пётр Орешин. Стол выглядел довольно празднично. Света не было, сидели при керосиновой лампе и свечах. Говорили в основном о стихах и литературе. Вдруг Есенин встал и потянул Мину в другую комнату:

– Идём со мной, мы сейчас вернёмся.

Усадив Свирскую на стул, сел сам и начал писать. Мина чувствовала себя неудобно:

– Серёжа, я пойду.

– Нет, нет, посиди, я сейчас, сейчас.

В итоге Свирская получила стихотворение «Мине», которое тут же было прочитано гостям.

От берегов, где просинь

Душистей, чем вода.

Я двадцать третью осень

Пришёл встречать сюда.

Я вижу сонмы ликов

И смех их за вином,

Но журавлиных криков

Не слышу за окном.

О, радостная Мина,

Я так же, как и ты,

Влюблён в мои долины?

Как в детские мечты.

Но тяжелее чарку

Я подношу к губам,

Как нищий злато в сумку,

С слезою пополам.

Это стихотворение стало известно только в 1980 году. Оно было пересказано Ст. Куняеву[28] очень старой подругой Свирской. Сама Мина Львовна, ровесница XX столетия, умерла за два года до этого, пережив тюрьму, концлагерь и ссылку (в общей сложности 25 лет). После освобождения Свирская жила прошлым – годами радостной молодости и борьбы, в которой она видела смысл существования. «В борьбе обретёшь ты право своё!» – полагали эсеры.

«Берегу в себе неугасимый огонь». Молодая поэтесса Надежда Вольпин частенько захаживала в кафе литераторов «Домино». Там она впервые увидела Есенина. Он сидел за столиком, а около стоял устроитель вечера и уговаривал поэта выступить, упирая на то, что его имя есть на афише.

– А меня вы спрашивали? – кипятился Сергей Александрович. – Так и Пушкина можно вставить в программу.

Преодолевая смущение, Надя подошла к столику поэта и попросила от имени слушателей литературной студии, с которыми пришла в кафе:

– Прошу вас от имени моих друзей… и от себя. Мы вас никогда не слышали, а ведь читаем и знаем наизусть.

Есенин встал и учтиво поклонился.

– Для вас – с удовольствием.

«Вот так и завязалось наше знакомство», – писала Вольпин в мемуарах «Свидание с другом».

Состоялось оно осенью 1919 года. Сергей Александрович приметил девушку и однажды подошёл к ней. Надежда Давыдовна вспоминала:

«Есенин подсел к моему столику.

– Не узнаёте меня? – спросил он. – А мы вроде знакомы. – И осведомился, кто этот “красивый молодой человек, что сидел тут сейчас с вами”.

Надежда Вольпин

– Молодой поэт. Недавно принят в Союз, – ответила я. – Мой молочный брат.

– Молочный? Обычно девицы в ответ на непрошеное любопытство называют приятеля “двоюродным”. А у вас молочный!

Завязался разговор.

– Почему, когда входите, не здороваетесь первая?

– Но ведь и сами вы ни разу мне не поклонились.

– Я мужчина, мне и не положено. Разве ваша бабушка вам не объясняла, что первой должна поклониться женщина, а мужчине нельзя – чтобы не смутить даму, если ей нежелательно признать знакомство на людях.

Я рассмеялась.

– Боюсь, хорошему тону меня учили не бабушка и не мама, а старший брат. Тут на первом месте было: не трусь! не ябедничай!»

Поначалу они встречались только в кафе. Как-то Вольпин спросила:

– Почему пригорюнились?

– Любимая меня бросила. И увела с собой ребёнка.

Это – о жене и дочери, сын ещё не родился.

После 3 февраля 1920 года заявил, что у него трое детей (Юрий, Татьяна, Константин). Через некоторое время снизил эту цифру до двух.

– Да вы же сами сказали мне, что трое! – напомнила Надя.

– Сказал? Я? – удивился Сергей Александрович. – Не мог я вам этого сказать! Двое!

В это время Вольпин снимала комнату во Всеволожском переулке (между Пречистенкой и Остоженкой), и Есенин провожал её. Как-то спросил:

– Почему все так ненавидят меня?

«У меня захолонуло в груди, – вспоминала Надя.

– Кто все?

– Да хоть эти молодые поэты, что вертятся вокруг вас.

– Поэты? Что вы! Все они очень вас любят. Даже влюблены, как в какую-нибудь певицу. Мне на днях один, сама удивляюсь, говорил: “Когда нет в Союзе[29] Есенина, всё точно бы угасает, и скучно становится… Он пришёл, сел молча, вроде бы грустный. А всё вокруг сразу озарилось!”

Я не придумала своё утешение. Однако как жадно Есенин ловит мои слова! И хочет, и боится им поверить».

В начале сближения с Вольпин Сергей Александрович развлекал её байками типа рассказа о великой княжне Анастасии, с которой он встречался на чёрной лестнице дворца в Царском Селе. Они целовались и одной ложкой ели сметану из принесённого царевной кувшина. Надя гадала:

– Выдумка?

После некоторого размышления решила:

– Если и выдумка, то в сознании поэта она превратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в то время Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила эту идиллию память о