Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

и другим. Его крайний эгоизм невольно поощрялся терпимостью окружения: поэт ведь! Да ещё какой поэт!

«Часто, – вспоминала Эйгес, – Есенин звонил мне по телефону. Стояли весенние дни, но топить уже перестали. Кутаясь от холода и стараясь уснуть, я вдруг вздрагивала от резкого звонка.

Есенин звонил, вернувшись поздно откуда-нибудь домой. Называя меня по фамилии и на “ты” (так было принято и заведено поэтами между собой), он говорил отрывисто, нечленораздельно, может быть, находясь в не совсем трезвом виде, вроде того: “Эйгес, понимаешь, дуб, понимаешь”, что-то в этом роде, часто упоминая слово “дуб”. Я, конечно, ничего не понимала, однако образ “дуба” как-то ясно запомнился…»[27]

Катя имела хороший голос, и Сергей просил спеть его любимые песни. Но о них она даже не слышала (росла в другой социальной среде). Пела те, что знала. Эти вокальные вечера проходили в гостиничном номере. Но на ночь Есенин шёл домой: такой был уговор с Мариенгофом – женщин к себе не приводить и спать дома. Моралистом был Анатолий Борисович, но приятеля от искушения не уберёг.

* * *

Пользуясь уступчивостью Эйгес, Сергей Александрович исподволь готовил ей замену. А пока подкармливал: всякий раз приносил что-нибудь – пирожок, яблоко… один раз приволок мешок картошки, а следом – чемодан муки. Время было трудное – голод. Н. Клюев писал знакомому: «Ради великой скорби моей сообщите Есенину, что живу я как у собаки в пасти… Солома да вода – нет ни сапог, ни рубахи; сижу на горелом месте и вою».

Имажинисты оказались весьма практичными ребятами. Александр Кусиков, занимая довольно высокую должность в Наркомате путей сообщения, имел в личном пользовании железнодорожный вагон. И имажинисты использовали его для натурального обмена вещей и продуктов, в частности, мешками привозили с юга изюм.

Эйгес довольно сильно возбуждала чувственность поэта. В феврале вышла его поэма «Преображение». И Есенин поспешил к Кате. Поэму преподнёс с надписью: «Тебе единой согрешу». Между тем именно в эти дни Райх боролась за жизнь сына, только что родившегося и почти сразу заболевшего волчанкой. Ни жены, ни сына Сергей Александрович не пожелал увидеть.

Катю отрезвил этот поступок любимого. Слабая надежда на счастье с ним разом рухнула.

Осенью 1919 года Есенин увлёкся молодой поэтессой Наденькой Вольпин, но продолжал встречаться и с Екатериной Эйгес. Поэтический мир того времени был узок, и секреты двоих быстро становились достоянием гласности. Вольпин вспоминала об одной встрече в кафе:

– Проходя под аркой, ловлю в зеркале проводивший меня чёрный взгляд поэтессы Кати Э. В нём такая жгучая ревность и злоба, что на секунду мне стало страшно. Кажется, женщина рада бы убить меня взглядом! Но страх сразу оттеснила радостная мысль: ревность её не напрасна, и у Сергея под «холодком» («я с холодком», говорит он о себе) всё же теплится ко мне живое чувство.

В следующий раз провожая Надю, Есенин нос к носу столкнулся с Эйгес, которая караулила его. Не говоря ни слова, Катя в упор смотрела на Сергея Александровича, и он сдался. Бросив Вольпин: «Завтра всё объясню», ушёл с Эйгес.

Конечно, это задело Надю, но вскоре она узнала, что её сопернице двадцать девять лет, и успокоилась – старуха!

Действительно, интимные отношения Есенина и Эйгес постепенно сошли на нет, и однажды Катя заявила, что к ней едет человек, которого она не видела три года и с нетерпением ждёт. Это был математик П.С. Александров. Поэт равнодушно обронил: «Ты одного его любишь». На этом их двухлетний роман закончился. Ни укоров, ни сожалений.

Харьковский эпизод. 23 марта Есенин и Мариенгоф отбыли в Харьков. Дорога туда заняла восемь дней. Обосновались у старого приятеля Сергея Александровича Л.И. Повицкого, который жил в многодетной местной семье (шесть девушек). Днём Есенин и Мариенгоф гуляли по городу, хлопотали об издании сборника Сергея Александровича. По выражению Повицкого, «стихи были напечатаны на такой бумаге, что селёдки бы обиделись, если бы вздумали завёртывать их в такую бумагу».

В один из вечеров москвичи устроили в городском театре шутовское действо – торжественное объявление Велимира Хлебникова «председателем земного шара». Беспомощного поэта, почти паралитика, поворачивали во все стороны, заставляли произносить «церемониальные» фразы, которые тот с трудом повторял, и делали больного человека посмешищем в глазах ничего не понимавшей публики.

Поэты приехали в Харьков к Пасхе. Есенин решил порадовать гулявшую публику. В небольшом городском сквере он вскочил на скамейку и начал читать свои стихи. Слушали с интересом, пока он не приступил к «Инонии». Публика заволновалась. А когда поэт выкрикнул:

Тело, Христово тело,

Выплёвываю изо рта… –

раздались негодующие крики. Кто-то завопил:

– Бей богохульника!

Толпа стала грозно надвигаться на Есенина. Неожиданно появились матросы и поддержали «артиста»:

– Читай, товарищ, читай!

Как-то друзья забрели на окраину города, и Есенин воочию увидел то, о чём писал в поэме «Кобыльи корабли»:

Вёслами отрубленных рук

Вы гребётесь в страну грядущего.

Из подтаявшего снега оголились трупы замученных в местной «лубянке», которая стояла на краю глубокого оврага. В неё красные привозили мятежников, отловленных в степях Украины, и изувеченные трупы выбрасывали из окон узилища прямо в овраг.

Впечатление было не из приятных, но, к счастью, хорошего оказалось больше. По вечерам в обществе симпатичных девушек Сергей Александрович читал стихи, шутил и забавлялся от всей души. Повицкий писал позднее: «Есенин из этой группы девушек пленился одной и завязал с ней долгую нежную дружбу. Целомудренные черты её библейски строгого лица, по-видимому, успокаивающе действовали на “чувственную вьюгу”, к которой он прислушивался слишком часто, и он держался с ней рыцарски благородно».

Во дворе дома, у конюшни, стоял заброшенный тарантас. И часто видели в нём пару: поэта и Её – Евгению Лившиц. Они сидели, взявшись за руки. Есенин читал стихи или что-то рассказывал, а то молча смотрел на неё, любуясь тёмными библейскими глазами Жени.

Как-то за обедом одна из девушек, проходившая за спиной поэта, простодушно воскликнула: «Сергей Александрович, а вы лысеете!» – и указала на еле заметный просвет в волосах Есенина.

Тот мягко улыбнулся, а утром за завтраком прочёл всем:

По-осеннему кычет сова

Над раздольем дорожной рани.

Облетает моя голова,

Куст волос золотистый вянет.

…Из Харькова Мариенгоф и Есенин уехали после 19 апреля. В Москве Сергей Александрович не задержался – поспешил в Константиново. В пенатах он написал второй вариант поэмы «Кобыльи корабли» и стихотворение «Я последний поэт деревни». Поэт душой отдыхал от городской суеты и тревоживших его политических