Хроника его развода (сборник) - Сергей Петров

Все эти их смешочки, пустые взгляды на пересдаче. Как? Как можно вести себя таким вот образом в его кабинете? В этом храме уголовного процесса, где, подобно образам святых в церкви, со стен на тебя взирают лики Фойницкого и Строговича, Николюка и Руденко, Савицкого и Чельцова?[3] Это не укладывалось в его голове.

И тут – Кузнецов…

Он поднял руку на одном из семинаров, опередив Степана Васильевича. Тот даже не успел бросить взгляд в журнал, чтобы произвести очередную карательную операцию, наставив этому отребью колов и двоек.

– Прошу вас, – молвил Степан Васильевич.

И Кузнецов начал говорить.

Впервые такое наблюдал Степан Васильевич.

Казалось бы, сухой вопрос – ознакомление с материалами уголовного дела, всё предельно ясно, и говорить тут особо не о чем, но как блестяще разобрал его Кузнецов! Он уверенно увязал положения статьи с нормами Конституции. Смело разрушив её границы, вторгся на территорию международных конвенций, договоров и прочих нормативно-правовых актов. Привёл цитату из выступления Плевако. Упомянул законы Хаммурапи.

Кузнецов! Он не бубнил подобно троечнику и не заискивал перед преподавателем, как это делает какой-нибудь подлиза-отличник. Он – выступал.

Кузнецов! Он решительно перемещался вдоль доски. Правую руку держал в кармане брюк. Левой неспешно жестикулировал. Иногда он останавливался, и лицо его, бесстрашно обращённое к аудитории, застывало в блаженной улыбке. Потом он продолжал перемещения, и рука его то обращалась к небу, то к нему, Степану Васильевичу.

Кузнецов! Он ораторствовал минут десять. Финальная часть монолога произносилась с закрытыми глазами. Когда он закончил и глаза его открылись, Степан Васильевич поразился их красноте.

Это, понял он, от любви. Не иначе. Читал всю ночь. Не спал.

…Простой деревенский парень – брат лопаты, внук сохи – и откуда в нём взялось это? – недоумевал профессор.

На его кафедре служили восемь преподавателей. Капитаны и майоры, кандидаты и не очень, они знали предмет хорошо. Но любили ли они его так, как любил он? В этом Степан Васильевич сомневался. А вот в любви Кузнецова к Процессу он не сомневался нисколько.

Кузнецов не просто хороший ученик. Он – продолжатель моего дела. И я сделаю всё, чтобы помочь ему. Дам дорогу в мир науки. Сделаю его учёным. И когда-нибудь, когда я состарюсь и начну забывать номера статей, я вызову его и передам ключи от кафедры.

К такому заключению пришёл Степан Васильевич.

– Возьмите!

Кузнецов испуганно встрепенулся.

…Сегодня Степан Васильевич был ответственным по институту. А Кузнецов полировал задницей тумбочку дневального.

В задачу ответственного входило обойти посты и выявить возможные нарушения дисциплины. По уставу. А вне его, по собственному порыву, он просто хотел отнести Кузнецову бутылку напитка «Байкал». И что-нибудь съестное. И всё.

– Возьмите же! Ну?

Конечно, понял Степан Васильевич, неожиданность. К тому же я – ответственный, он – дневальный. Я – полковник, он – рядовой. Барьер.

Боже, боже. Как ему хотелось отбросить эти условности! Хлопнуть Кузнецова по плечу. Сказать: «Привет, коллега!» Но… Черт бы побрал эту солдафонщину…

– Как служба? – осведомился он.

– Ничего, товарищ полковник, – растерянно обронил Кузнецов, – в смысле…

– Во-первых, – как можно мягче произнёс Степан Васильевич, – не товарищ полковник, а Степан Васильевич. А во-вторых… Когда вас сменят, зайдите ко мне. Побеседуем о новом постановлении пленума Верховного суда. Договорились?

Кузнецов улыбнулся, прижимая к груди презентованный провиант.

– Договорились, Степан Васильевич.

– Вот и славно, – сказал профессор Альбицкий и, подмигнув Кузнецову, побрёл, уже в радостных чувствах, дальше.

А рядовой Кузнецов опустил пакет на пол, достал из ящика стола папиросу и, дождавшись, когда шаги профессора стихнут, продолжил набивать её анашой.

За глаза

Минувшим вечером майор не пил и чувствовал себя отлично. Утренняя пробежка – ясная голова. Отсутствие тумана в полушариях – гарантия молниеносного принятия правильных решений.

Он стоял на крыльце отдела, смоля «Кэмэл». Сигарета перекочевывала из одного угла рта в другой. Струи дыма, ускоряемые мощными выдохами, разбивались о козырёк здания с непривычной ещё народному взору вывеской – ПОЛИЦИЯ.

Майор наблюдал толпу цыган.

Старые и малые, человек семьдесят, не меньше, они шарахались по газону, размахивали руками, гомонили. Страшная нужда привела их сюда – нужда вызволения соплеменниц. Три цыганки умыкнули кошелёк у обычной тётки, когда та прогуливалась меж рыбных рядов. Ей повезло, этой тётке. Стоило обнаружить пропажу и завопить: «Обокрали!», как цыганкам преградил дорогу патруль.

Майор был рад такому улову. Он прекрасно знал, что с ним делать. Пусть кошелёк сброшен, пусть цыганки в отказе, но вот он – табор родимый, первым дал слабину. Притащились явно не для посмотреть. Решать вопрос притащились. Как минимум полтинничек снимет с них сегодня майор. А может, и сотенную.

От толпы отделились двое. Пузатые, рубахи навыпуск, спортивные брюки, усы, свисающие едва не до ключиц, золото на пальцах. Сашка и Яшка. Два брата. Два уважаемых рома, без пяти минут бароны, – майор узнал их сразу. Сашку в прошлом году он пытался забросить на нары за торговлю героином (не вышло, вину на себя взяла мамаша), Яшку хотел посадить за мошенничество – результат тот же (судимость обрела дочь).

Они пробубнили что-то на своём.

Сашка в приветствии снял бейсболку, Яшка приподнял замызганную соломенную шляпу. Поклонились. Нагрудные карманы рубах оттопырились под грузом беспорядочно напиханных купюр.

– Мы готовы к разговору, командир.

– Соточка, – отчеканил майор.

Цыгане тяжело вздохнули и стали неспешно подниматься по ступенькам. Сашка вошёл в отдел первым. При соприкосновении с полом шлёпанцы его несколько раз издали протяжный чавкающий звук. Яшка брёл бесшумно – был бос.

– Светлана Николаевна!

Тётка куковала в пустом кабинете для допроса задержанных. На голове – «химия». Физиономия гневно-красная, глаза навыкат, звериный оскал.

Майор предложил им побеседовать, сам же прошёл в кабинет напротив и присел на стул у окна, закинув ногу на ногу. Он всегда так поступал в подобных ситуациях – сводил оппонентов, когда страсти чуть угаснут, а сам уходил в сторону. Не хотел, чтобы фон юриспруденции затмевал лучи житейской мудрости, начинающие исходить от сторон.

– Сколько у тебя в кошельке было денег? – донеслось до него.

– А то вы не знаете!

– Не знаем. Откуда знать?

– Врёте вы! Знаете! Всё знаете!

– Зачем неправду говоришь? Бог тебя накажет за такое, женщина!

– А вас не накажет?

Майор сделал последнюю затяжку, вдавил окурок в пепельницу, приоткрыл форточку.

Цыгане уже не гомонили. Мужчины деловито шушукались, стоя у берёзы, цыганки и дети молча сидели на земле. Лишь один мальчуган лет шести-семи держался от сородичей особняком. Он бродил по свежевыкрашенному бордюру и плакал, утирая кулачком слёзы. Наверняка одна из томившихся в застенках цыганок приходилась ему матерью. Или сестрой. Так рассудил майор.

Сброд, сброд, сброд. Никогда он не испытывал сочувствия к этому грязному сброду. Одни рыскали по улицам в поисках лоха. Находили, клянчили деньги, дули в кулак – и лохи прощались с деньгами навсегда. Другие продавали наркоту. Третьи – воровали. Все сволочи. Ничего святого. И не из-за любви к своим девкам они притащились сюда. Потеряли ресурс, три боевые единицы. И теперь этот ресурс требовалось восполнить.

Что ж, разрешил про себя майор, восполняйте.

И пополняйте, скаламбурил он, имея в виду собственный бюджет.

Он отлично научился пополнять его за двадцать лет службы. Спокойно, самоуверенно, без лишних напрягов. Начал со «своих» адвокатов, что отстёгивали с клиента процент. После научился брать напрямую. Оброс связями, окреп. А потом, отслужив лет семь-восемь, внезапно осознал, что уже не ищет денег – деньги сами находят его.

Корил ли себя за это майор? Нет. Государство плевало на него, он плевал на государство. Он отчётливо помнил те времена, когда им, ментам, не выплачивали жалованье месяцами, словно работягам на заводе. Что же ему оставалось делать, живущему с молодой женой и малолетним ребёнком в общаге с обваливающимся потолком? Только мутить.

И он мутил.

Ради семьи, ради сына. Когда-то светловолосого мальчика с чистыми голубыми глазами, радующегося любой новой игрушке – да что там игрушке! Каждому папиному приходу с работы домой он радовался! Бежал, спотыкался, падал, но непременно добегал, обнимал и кричал: «Ура!» Папа – герой. Папа ловит бандитов. Поэтому папа редко бывает дома. И каждый папин приход для сына – праздник.

А сейчас? Девятнадцать лет – белый билет. Толстый и ленивый, как тюлень, джинсы-шаровары, словно наделано в них. Обозвал отца держимордой. Не понравилось ему, видите ли, как папа повёл себя за ужином, у телевизора. Навального окрестил проходимцем. Немцова – вором. Удальцова – недоделанным скинхедом. И тюлень не выдержал.