Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47 - Татьяна Соломатина

Татьяна Юрьевна Соломатина

Роддом, или Жизнь женщины

Кадры 38–47

© Соломатина Т.Ю.

© ООО «Издательство АСТ»

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Кадр тридцать восьмой

Ад

Татьяна Георгиевна Мальцева ходила по комнате взад-вперёд, раскачиваясь, как старый еврей на молитве или, если угодно, как Лобановский на тренерской скамье[1], и монотонно бубнила:

– Мы были там, – мне страшно этих строк, – где тени в недрах ледяного слоя сквозят глубоко, как в стекле сучок. Одни лежат; другие вмёрзли стоя…

Щёлкнул замок входной двери.

– Кто вверх, кто книзу головой застыв…

Зажурчала вода в ванной комнате.

– …В безмолвии дальнейшем путь свершив и пожелав, чтобы мой взгляд окинул…

Вошла детская медсестра и аккуратно приняла из рук Татьяны Георгиевны хорошенькую здоровенькую полугодовалую девочку в пижаме-комбинезоне.

– Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу… – начала «сменщица» мамы.

Татьяна Георгиевна, недовольно поморщившись, тихо вышла в коридор.

– …Того, кто был когда-то так красив, – печально глядя на своё отражение в зеркале, завершила она трёхстишие песни тридцать четвёртой. – Тупоголовая кретинка, за такие деньги можно было уже «Войну и мир» выучить наизусть! – прошептала Мальцева, становясь под душ.

Медработница отнюдь не была тупоголовой кретинкой. И со своими непосредственными обязанностями высококвалифицированной няньки справлялась на «отлично с отличием». Просто Татьяна Георгиевна находилась в состоянии страшного раздражения. И никак не могла выспаться. Вот уже полгода не имела возможности как следует отдохнуть. Её драгоценное чадо, Марья Матвеевна Панина, могло без продыху орать часами напролёт. Замолкала дочь только на руках, когда её укачивали, мерно декламируя… «Божественную комедию» Данте Алигьери. Да-да, именно «Божественную комедию». Когда были опробованы тома колыбельных, несколько полок детских песенок и тетешек, километры нотных прописей маршей, гимнов и даже несколько узкоспециальных молитв, Мальцева в отчаянии произнесла – самой себе:

– Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…

И голосистое неугомонное дитя внезапно умолкло и посмотрело на мать с осознанным любопытством. Татьяна Георгиевна запнулась и удивлённо уставилась на всего лишь тридцатидневную – тогда – дочь. Та немедленно возмущённо заорала вновь.

– Каков он был, о, как произнесу, тот дикий лес, дремучий и грозящий, чей давний ужас в памяти несу! – испуганной скороговоркой выпалила Мальцева. И кроха тут же погрузилась в довольную дрёму.

Так с тех пор и повелось.

Но высококлассная опытная детская медсестра, нанятая для присмотра и ухода, дальше песни первой никак не могла продвинуться. И вообще считала это блажью. О чём громко заявляла вслух. Не при Мальцевой, разумеется. А оставаясь наедине с малюткой Марией Матвеевной Паниной – первой и единственной дочерью «пожилой» матери, – только ту самую первую песнь «Божественной комедии» и гнусила, диву даваясь, что это за ёлки-палки и почему больше ничего не работает. В любом случае – блажь! Что у старой, что у малой. Обе с сорванной резьбой. Жалко Панина. Роскошный мужик!

Старой Татьяна Георгиевна Мальцева не была. Ей было всего сорок пять лет. Но для первого ребёнка многовато, кто бы спорил. А вот для начмеда по акушерству и гинекологии крупной многопрофильной больницы – вполне терпимо. Её бывший любовник и старый друг Семён Ильич Панин ушёл в министерство, на должность зама по вопросам материнства и детства, ещё когда Мальцева была беременной. Сама она полагала, что вынашиваемый плод завязался в результате совместных утех с молодым мужчиной, интерном Александром Вячеславовичем Денисовым. Но Панин выяснил то, что выяснил, и…

И тут будет уместно вернуться на полгода назад, дабы не слишком нарушать логику повествования.

…Замминистра здравоохранения по материнству и детству Семён Ильич Панин прооперировал начмеда крупной многопрофильной больницы по акушерству и гинекологии Татьяну Георгиевну Мальцеву. А чьим ещё рукам она могла безоговорочно довериться? Пуповина плода Татьяны Георгиевны была опасно короткой, и в роды её никто не пустил. Она сама была против, в первую очередь. Консервативное родоразрешение в её возрасте при подобной клинической ситуации? Увольте! Так что с началом родовой деятельности она позвонила Панину, и…

И через час после прошедшей без осложнений операции Семён Ильич стоял в боксе детского отделения и задумчиво взирал на новорождённую девочку. Он всегда хотел девочку. Но Варвара рожала ему мальчиков. У него было трое сыновей и не было дочери. А Мальцева, сука, забеременела от этого мальчишки – и вот, пожалуйста! Нет, он не знал наверняка, что от мальчишки. Но сказано ведь: «Не от тебя!» Да и по срокам выходит – что не от него. Ну не сорок три недели же она носила!.. Хотя признаки переноса были. «Руки прачки». На истинно переношенную ни состояние плаценты, ни состояние новорождённой, конечно, не тянут. Но есть ещё беременность пролонгированная! И та может длиться хоть сорок пять недель! Исследования ВОЗ[2] говорят, что чуть не десять процентов общего количества беременностей – пролонгированные. И встречается пролонгированная беременность в основном у женщин старше тридцати пяти. А Танька куда как старше!

Панин пошёл в лабораторию, благо была ночь. Немного потоптался… Затем решительно набрал у себя из вены кровь, так яростно затянув зубами жгут над локтевым сгибом, что пребольно получил резинкой по морде. Разыскал пробирки с пуповинной кровью младенца Мальцевой. Ещё немного потоптался. И занялся делом.

…Удивительно, как эта гадина потрясающе выглядит! – отметил он про себя, зайдя позже к Мальцевой в палату. Как будто не полостную операцию перенесла, а… А у неё всегда так: чем хуже, тем лучше. Глубоко залёгшие тени, некоторая измождённость и очевидная слабость делали её прекрасной.

Панин присел рядом. Взял её руку и нежно поцеловал.

– Ты как?

– Всё нормально, Сёма…

– Таня, я тебя люблю.

– Я знаю…

– Прекрасная малышка…

– Я в курсе, Ельский сказал, что она, тьфу-тьфу-тьфу, здорова. Он мне её приносил.

– Нет, это самая прекрасная новорождённая малышка из всех, которых я принял. Я когда смотрю на неё – у меня лактация начинается. Всё-таки внуки – это внуки. Когда я смотрю на Алёшкину дочь, меня не так штормит. Внуки есть внуки, – со значением повторил Панин и пристально посмотрел на Мальцеву. – А дети есть дети… У нас прекрасная малышка, – отчеканил он.

Татьяна Георгиевна посмотрела на него с недоумением.

– Есть такая штука, – немного ёрнически начал он, – ПЦР[3]-анализатор. Ну, ты в курсе… С его помощью можно с вероятностью девяносто девять и девять десятых процента сказать, кто является отцом. Так что поздравляю нас, моя дорогая. Теперь мы мама и папа. Я ждал этого всю жизнь. И жизнь немалую. Я даже рад, что только что узнал. Тебя бы я никому не доверил, но я не мог бы быть по обыкновению хладнокровен, зная, что извлекаю на свет божий собственную дочь. И будь добра, не лишай её отцовской фамилии, отцовского отчества и собственно отца, дрянь ты эдакая! Иначе я тебя всего на свете лишу!

Последнее было сказано твёрдо и жестоко. Затем Панин наклонился к онемевшей Мальцевой, нежно поцеловал в слегка синеватые пересохшие губы и вышел из палаты[4].

Было тридцать первое декабря.

С наступающим Новым годом! С наступающим новым счастьем!

Долгие годы ночь с тридцать первого декабря на первое января всегда была ночью Мальцевой и Панина. Её не интересовало, как ему это удавалось. Так было – и всё. Так было всегда после смерти Матвея. Совершенно непонятно, как Панин объяснялся с законной супругой Варварой Андреевной. Возможно, что и никак. А уж теперь-то… Панин ушёл от Вари. На сей раз ушёл всерьёз. Можно ли утверждать, что «окончательно и навсегда»? Кто может сказать? Во всяком случае, на сей раз он от неё ушёл так, что она поняла: муж ушёл. Её Сеня, отец их троих детей и дедушка их внучки, – ушёл. И даже не к другой. Поначалу. Сперва он просто ушёл от Вари. Пошёл на повышение, в министерство. И немедленно же ушёл от Варвары Андреевны. Купил однокомнатную квартиру – и ушёл. Бросил её на старости лет. Сказал, что хочет жить один. Не побыть один. А жить один. Вот так-то! Варя не могла понять, что происходит. Если бы он ушёл к бабе – ей было бы легче. А при таком раскладе Варваре Андреевне стало невыносимо тяжело. Именно из-за того, что «просто ушёл». Ни к кому. Некого винить. Нет образа врага, позволяющего чувствовать себя несправедливо растоптанной. Быть справедливо растоптанной – куда как более жестоко. Варя страшно мучилась. Она сама не подозревала, что способна испытывать подобное. Бесконечную ноющую пустоту. Лучше бы убил. Там хотя бы ничего. А если что-то и есть – то хуже вряд ли будет. Получается, вся её жизнь – зря? Подделка?! И жила она не так, и детей учила не тому? Особенно учитывая то обстоятельство, что как раз только-только старший сын расстался с молодой женой и новорождённой дочерью и переехал к операционной сестре из «травмы». Из собственной отдельной квартиры в приличном районе на неблагополучную окраину за Третьим кольцом, в съёмный клоповник! На все её увещевания кричал, что не собирается всю жизнь прожить, как она, – во лжи. Обвиняет мать, что она жила во лжи. Распущенный мальчишка! Что он знает о правде и лжи? Растить детей – вот единственная правда матери! Обеспечивать их здоровье, благосостояние и комфорт любой ценой! Даже ценой собственных страданий. Мать – это подвижничество. Отец – это подвижничество! А не по доступным женщинам прыгать! Жена ещё Лёшкина, дура малолетняя, упёрлась: даже если на коленях приползёт – не прощу! Хорошо ей «не прощать», когда живёт на всём готовеньком и жилплощадь у сына отжала. Тоже дрянь! Но надо улыбаться и угождать. Иначе к внучке пускать перестанет. Рушится всё, что Варвара Андреевна создавала столько лет. Всё, что было ей дорого. Накопление, очаг, уют, семья. Старший сын – чужой человек. Средний и младший – в Англии, уже через раз русские слова забывают. Варя запуталась и ничего не понимала. С пониманием было бы легче. Даже если больнее и обидней. Непонятное же нас страшно пугает. Надпочечники не знают, чего бояться, и продуцируют очищенный вселенский ужас. Лимбическая система не распознаёт, что оплакивать, и рыдает за всё про всё и ещё немного про запас. Вот, например, что это значит: «хочу жить один»? С одной стороны, вроде бы всё предельно просто. Семья, трое детей и внучка, и хотеть иногда побыть одному – это да, понятно! А вот «хочу жить один» – совершенно непонятно и не умещается в сознании. Варвара Андреевна гоняла мысли и чувства по кругу, незаметно опускаясь с привычных высот. Зачем убирать на кухне и причёсываться, если дома никого нет? Семён Ильич исправно переводил ей деньги на банковскую карту, но она, казалось, этого даже не замечала. Что ей покупать? Зачем?! Мальчикам школу он оплачивал сам. Иногда звонил узнать, как у неё дела. Какие дела? После его звонков становилось ещё хуже… Он, похоже, совершенно не страдал. Напротив – был счастлив. Как выяснилось чуть позже – ему наконец-то родили долгожданную дочь. И кто?! Та, которой он никогда не был нужен! Та, которая растоптала его ещё в юности! Та, за которой он всю жизнь ходил хвостом, как ручная собачонка! Та, у которой Варя его подло украла, воспользовавшись ситуацией, а затем и наступившей по неосмотрительности беременностью… Не оттого ли тебе в зеркало не хочется смотреть, Варвара Андреевна?