Водоем. Часть 1. Погасшая звезда - Александр Киричек

И все же от одного из старожилов, уродившегося в том самом селе, я узнал, что сразу после той первой, памятной казни на селение обрушились одна за другой беды — словно весь ящик Пандоры решили высыпать на голову провинившихся жителей… Началось с того, что участники погони, чаявшие изловить меня, так и сгинули бесследно. Разумеется, все решили, что это я их спровадил в мир иной. Как только вернулись пастухи с северных равнин, то уже на второй день праздника в деревне начался мор — видимо, среди убиенных бычков оказался больной какой-то страшной инфекционной болезнью. Но виноватым опять признали меня, хотя я в те дни был уже за сотни верст от этого проклятого места… Весной наводнение разрушило половину домов, а через год, но уже летом, сгорела и вторая половина и многие из вновь выстроенных жилищ… Старик-инквизитор умер спустя год после казни Эли, но смерть его не была легкой: сначала он покрылся гнойниками и зловонными струпьями, затем на него в одну ночь спустилось безумие, а кончил он тем, что повесился или его повесили — молва по-разному вещала. Самое забавное, что его смерть тоже возложили на меня… Ну, и дальше, чуть что случалось, всегда вспоминали меня, то бишь Дьявола, а любого, кто хоть чем-то выделялся из общего ряда посредственностей, могли причислить к числу моих сторонников и… ну, сама понимаешь…»

— Вот и вся легенда, Леночка! — заключил Загрей. — Надеюсь, я тебя не слишком утомил? Или напугал?

— Да нет, что ты! Но только вот ты сказал, что дьявола не существует и никогда не было, но из легенды вытекает, что он все-таки был, и что ты и есть Он? Или я чего-то не поняла?

— Я не Дьявол и никогда им не был, Ленок! Это люди мне приписали свои негативные черты, свою злобу, ненависть, жестокость приписали мне по механизму проекции. Неужели не понятно?

— Пон-я-тно. Но если Дьявол не ты, то тогда, может, истинным Дьяволом был тот самый старик Инквизитор? Разве он не делал зло сознательно, намеренно, смакуя и вожделея все большего и большего зла?

— Конечно. Но проблема не в этом, а в том, кто в его естество заложил эту жажду разрушения, кто придумал ту силу, которую Фрейд, плохо понимая суть античного политеизма, все же довольно правильно обозначил словом Танатос, кто, наконец, сделал так, что от бессмысленных ужасных страданий своего собрата по роду человеческому, особенно если это ребенок или женщина, лучше всего юная, красивая или даже беременная, многие люди получают наслаждение, и не рядовое наслаждение, а высшее, не сравнимое с любым другим наслаждением? Кто их создал такими?

— И кто же? — оживилась Кострова.

— Если верить Библии, человека создал Бог по своему образу и подобию…

— Бог???

— Да, тот самый Бог, который равнодушно взирал на бессмысленные страдания Иова, а может и тот, кто обрек на многовековые мучения Прометея, так много сделавшего хорошего для него или, наконец, тот Бог, который отправил своего сына на Голгофу…

— Ты хочешь сказать, что Бог наслаждается нашими страданиями?

— Если многие отцы насилуют своих дочерей, многие ловят кайф от истязания своих беззащитных сыновей, то почему Бог-отец не может радоваться мучениям или даже сам истязать своего сына?

— Это же святотатство! — искренне возмутилась Лена.

— Прости, я просто размышляю… Ни на чем не настаиваю! — извинился Загрей.

— А если Бога вообще нет?

— Это еще хуже…

— Но почему?

— Тогда вообще ничего нельзя понять… — снова пустился в объяснения юный маг. — Животным садизм не свойственен, если не считать самцов норок, получающих удовольствие от укусов, которые они в преддверии полового акта порой наносят самкам… Но они их не убивают… Значит, садизм появляется только у человека, особенно у хомо сапиенса. Если появляется, то эволюционно выгоден, способствует успеху в борьбе за место под солнцем… Но если он выгоден, то почему не появился раньше, у тех же обезьян или тигров, не склонных подолгу мучить своих жертв… Замкнутый круг, необъяснимый наукой…

— Ты меня совсем запутал. Ну, раз ты не Дьявол, то кто же ты тогда? Уж это-то ты знаешь?

— Я? Ну, сначала послушай одну историю. Однажды одного актера, кажется, это был Венсан Перес, слыхала про такого?

— О, да, «Аромат любви Фан-Фан»… — обрадовавшись тому, что может продемонстрировать свою эрудицию, воскликнула Кострова.

— Так вот, однажды, когда он был в Корее, на улице к нему подошел старик-монах и спросил, кто он. Он ответил почти сразу, что актер. А старик спросил снова и еще более настойчиво. Венсан снова ответил то же, но уже не так уверенно, а когда монах задал тот же вопрос в третий раз, то актер умолк. Возможно, он понял, что по-настоящему и сам не знает, кто он. А ты знаешь, кто ты?

— Я? Да, теперь так просто не ответишь… Ну, до встречи с тобой я считала, что я — девушка, потом — дочь, любимая, подруга, студентка… красавица, умница…

— Хищница… — улыбаясь, продолжил Загрей.

— Ну, в некотором смысле, — чуть смущенно ответила Лена. — Но главное, я — человек…

— Да нет, Леночка, нет. Твое «я» — это то, что остается за вычетом твоих социальных ролей и статусов, которыми ты так старательно хочешь прикрыться. Попробуй отнять от своего «Я» всё, что ты перечислила и что может о себе сказать каждая вторая, если не каждая первая твоя ровесница, и что тогда останется, в чем состоит твоя неповторимая индивидуальность? Может, в уникальном ансамбле, неповторимом сочетании личностных черт?

— Пожалуй, да… Нет, постой-постой… Пожалуй, нет… Опять ты меня запутал, Загрей! Похоже, я не знаю, кто я… — огорченно призналась Лена.

— Ну, ничего страшного. Сократ — мудрейший из всех эллинов, так он вообще признавался, что знает, что ничего не знает, и не грустил от этого… Но я по секрету тебе скажу, кто ты?

— Ой, ну, скажи, милый!

— Ты — это твоя Самость, это ядро твоей души, это голос твоего сердца, который лучше тебя самой знает, кто ты и для чего пришла в этот мир… Только этот голос надо уметь слышать… хотя бы иногда…

— А ты? Ты — тоже? — не унималась Кострова, сама не понимая, почему ей так важно знать, кто же сидит перед ней.

— Конечно! Но тебя ведь не это интересует, а то, смертен ли я или бессмертен, чародей я или бог, какие чудеса могу творить, а какие не могу — ведь так, Ленок? Именно это ты хочешь знать?

— Вот-вот, именно это… Так ты бог или все же нет?

— Я бессмертен и в этом похож на бога, но не всесилен и многого не могу, хотя могу очень много… Но обиднее всего, что я могу многое из того, что мне не нужно, а самого главного, увы, не могу…

— А что для тебя это главное? То, которого ты не можешь?

— Ладно, тебе скажу… Я не могу вернуть Элю… Ни обратить времени вспять, ни воскресить её… Если бы мне найти её сердце, тогда бы я мог попытаться… Я чувствую, что оно еще не истлело, что кто-то где-то хранит его, но где и кто???

— Я не знаю… — посетовала Лена, которой в глубине души и было жалко Загрея, и хотелось его отблагодарить за все то, что он ей подарил и, возможно, еще подарит, пусть и не просто так.

— Я знаю, что ты не знаешь… Но тебе уже пора домой. А мы забыли про самое главное. Ведь ты просила меня о чем-то, еще там, на острове. Напомни, о чем…

— Разве? Ах, да… После пережитого не просто вспомнить, с чего все началось… — стала несколько жеманно оправдываться Елена, делая вид, что что-то усиленно вспоминает. — Ах… Ну, конечно… Я просила о справедливости… о наследстве дяди… о том, что моему брату достается всё, а мне — ничего… Мне кажется так нечестно… Но как уж ты сам рассудишь, ведь мое представление о справедливости, наверное, не безупречно…

— Хорошо! — громко, уверенно произнес Загрей, произнес как власть имеющий, что бывало с ним сегодня нечасто. — Ты получишь все, что просила, и даже больше! Но при одном условии: ровно три недели, начиная с сегодняшней полночи, ты должна быть верной мне, должна хранить целомудрие, беречь невинность и блюсти чистоту. Если же нарушишь это условие, то не получишь ничего! И это — последнее твое испытание!

— Но, позволь спросить, а что… — попыталась уточнить Лена, но спрашивать было уже не у кого…

Загрей исчез так же внезапно, как и появился, растаял как зыбкий утренний туман под лучами солнца, растворился как призрачный мираж. А вместе с ним исчез и поднос с недоеденными фруктами, и недопитое вино… Осталось только черное небо, раскрашенное разноцветными светильниками звезд, и пурпурное ложе, покрытое ярким пестрым ковром из живых фиалок, гиацинтов, подснежников, незабудок, ромашек, нарциссов и десятков других благоухающих цветов… Вдруг небо стремительно полетело вниз, а кровать и вместе с ней Лена — вверх… Секунду-другую девушка еще чувствовала под спиной мягкий шелк ткани — будто неведомый магнит удерживал её над бездной, — но лишь секунду… Встречный поток воздуха мгновенно надул её легкие, ударил по лицу, заскользил вдоль тела… Её бросило вниз, навстречу звездам, понесло словно песчинку, закрутило вихрем как осенний лист… Через минуту Лена поняла, что её засосало в какой-то прозрачный, бесплотный, но узкий тоннель, по которому она несется словно курьерский поезд, а на выходе блещет яркий голубой свет неведомой слепой звезды… «Раз-два-три… — сама не зная зачем, начала считать Кострова, — пять, шесть, семь… восемь… девять… дес…» На границе между звуками, перед самым «-я», которое она уже начала было вдыхать, невидимая темная труба оборвалась, и Лена упала в прозрачную лазурь теплого света, однако полумгновением раньше все же успела инстинктивно зажмурить глаза…