Водоем. Часть 1. Погасшая звезда - Александр Киричек

Не успело еще тело почившей пациентки остыть, а я уже стал собирать свой нехитрый скарб, намереваясь поскорее покинуть селение в предчувствии трагической развязки. Но разве я мог уехать один, без любимой Эли? А потому, закончив приготовления к побегу, я поспешил к ней.

— Я не могу оставить бабушку! — таковы были её слова, прозвучавшие в ответ на моё требование собираться. Стоит ли говорить, что все мои доводы, предупреждения, угрозы на неё подействовали так же мало, как и на Фриду. Боже, ну, почему вы, женщины, такие упертые, почему вы не понимаете простого, элементарного, не слушаете голоса разума? Почему? Почему? Почему?»

— Ты меня спрашиваешь? — уточнила Лена.

— Кого же ещё, хотя можешь не отвечать — это скорее риторический, чем обычный вопрос, — грустно пояснил Загрей.

— Надеюсь, я не такая! — гордо ответила Лена.

— Какая такая не такая? — переспросил чародей.

— Ну, я не буду так унижаться перед мужчиной — это раз, во-вторых, голос разума я ценю, и поэтому, в-третьих, на месте Эли я бы оставила бабушку на попечение соседей и умчалась бы в романтическое путешествие с любимым мужчиной, ну, и в- четвертых, — добавила Кострова после небольшой паузы, — я не такая упёртая.

— Что ж, хотелось бы верить, что ты другая, но помни, что только ситуация показывает нам, кто мы есть, а заранее, до того момента, пока мы в ней не оказались, мы не можем знать, как поведем себя в экстремальных условиях.

— Что-то такое я, кажется, уже слышала, но где? А, конечно, — радостно аж подпрыгнула девушка, — мы же в курсе философии про это говорили — целый семинар спорили, так это или нет. Погоди, это же экзистенциалисты, насколько я припоминаю, эту идею обосновывали?

— Ну, молодчина, точно так! — подтвердил Загрей. — А теперь слушай конец этой легенды, а то уж тебя скоро надо возвращать в твой родной Святогорск…

«Уехать без Элизы я не мог. А потому решил отдаться на волю судьбы… На следующую ночь в мою хижину ворвалось человек шесть дюжих ребят: жестоко меня избили, вытащили из дома и, наконец, привели в дом старейшины — благо тот был совсем рядом. Старик не преминул вспомнить наш старый спор о пользе и вреде знаний, назвал меня клятвопреступником и убийцей — по местным поверьям душа соединяется с телом эмбриона в момент зачатия, и не просто душа, а дух одного из некогда почивших предков — местные жители исповедовали метемпсихоз. Так что получалось, что я убил не только Фриду, но также и кого-то из прародителей племени. И в заключении он пообещал, что меня будут судить всем людом не далее, как завтра в полдень.

Чем кончится этот суд, я догадывался. И быть смиренной жертвенной овцой не хотел. К счастью, у меня оказались союзники — люди, способные помнить добро и не боящиеся пойти против мнения вожака и его ослепленной гневом стаи. Ночь перед судом мне предстояло провести в подполе особняка старейшины, а чтобы я не убежал выход из него закрыли сундуком, нагруженным то ли песком, то ли каким-то каменным хламом. Подземелье было действительно глубоким — метров пять, а то и шесть — наподобие колодца — такое же узкое, отделанное нетолстыми бревнами. В общем, мне не составило труда сначала разделаться с путами — я незаметно прихватил с собой скальпель, затем подняться вверх, до самой крышки, упираясь в стены ногами, руками и спиной, а потом… потом я соорудил небольшой костерок, понимая, что дым будет идти вверх, а я смогу благополучно спуститься на дно… И когда наверху началась суматоха, то чьи-то заботливые, помнящие добро, руки — это были руки внучки старейшины, которую я полгода назад спас от смерти, — отодвинули сундук, помогли мне выбраться наружу и даже провели незамеченным на улицу… И поскольку она в своем подвиге не призналась и не была уличена, то мое чудесное исчезновение из подземелья впоследствии сочли доказательством моих колдовских сверхспособностей…

Стоит ли говорить, что я тут же побежал к своей любимой Эле, но, конечно, не нашел её дома, а бабушка, плача и трясясь, пояснила, что накануне её забрали, увели в неизвестном направлении. О, если бы мне узнать, где её держали? Но поверь, тогда я не был ни чародеем, ни провидцем, я был просто человеком, и отчаяние, боль бессилия просто душили меня. До утра я хоронился в огородах, а ближе к полудню, завидя, как народ собирается на площадь, выбрался из своего убежища и влез на один из чердаков, откуда можно было наблюдать судилище.

Все мои страшные прогнозы оправдались. В полдень привели мою любимую девочку. Она была в лохмотьях, «украшенных» запекшейся кровью, с лицом, превратившимся в сплошной синяк. Это была не та гордая и уверенная в себе Элиза, твердо стоявшая на столе в саду, а сломанное, жалкое, трясущееся, всхлипывающее создание. Казалось, силы покинули её, мужество предало её, надежда распрощалась с ней. Её раздели до нога, привязали к столбу и начался так называемый суд… Старик зачитал обвинение в преступлении против духов предков, в соучастии в убийстве, а также в колдовстве и любовных сношениях с Дьяволом… И в ходе этого монолога, прерываемого одобрительными возгласами толпы, я понял, что Дьяволом считают меня. Возможно, мое чудесное исчезновение из подполья убедило всех в моей темной сверхъестественной природе… И никому не было вдомёк, что будь я дьяволом, я, конечно же, спас бы свою возлюбленную. Но что я мог сделать? Броситься в толпу со скальпелем, убив двух-трех людей, чей единственный грех состоял в том, что они родились тупыми, безропотными рабами, не способными думать и выбирать? Или же, подобно Левию Матвею, я мог бы прокрасться на эшафот и избавить Элизу от страданий, а сам оказался бы в когтях убийц? Но безропотно наблюдать за тем, что творится такое бесчинство — было еще более невыносимо… Может, попробовать переубедить их, напомнить про добро, которое я принес в каждую вторую семью? — пронеслась у меня и такая мысль, но, увы, быстро потухла — такой наивно-нелепой она выглядела…

Тем временем старейшина, которого так и хочется назвать Великим Инквизитором, закончил читать приговор и начался выбор так называемых судей… И тогда я сказал себе: «Сейчас или никогда!!!»

— Да, не ожидала такой развязки! Вроде ты говорил, что то были времена «золотого века», когда не было ни тюрем, ни армий, но тогда откуда же у людей столько злобы, такая жажда мучить и истязать? — поинтересовалась Лена.

— Ты у меня спрашиваешь? Не я создал людей, их такими сотворил Бог, которого многие продолжают считать всеблагим и всемогущим. Вот и спроси у него, зачем он сделал, будучи благим, людей такими жестокими и злыми!!!

Лена снова посмотрела на Загрея и поняла, что он заново проживает те события, которые случились давно, быть может в его прежней жизни, в его первой жизни, когда он был еще простым человеком, хоть и владевшим медицинскими знаниями всего мира. И проживая их заново, маг становился все более похожим на человека, и печать кипящей ненависти, жестокого негодования все явственнее проступала на его лице. Он впервые за время их знакомства становился поистине страшен, и Лена уже пожалела, что поспособствовала своими неосторожными вопросами этой мучительной исповеди, вызвавшей у чародея поток таких болезненных воспоминаний.

Но Загрей уже не мог остановиться, да и Лена уже не могла его остановить, если бы даже захотела, а потому решила: будь то, что будет, а рассказ она должна дослушать. Чародей же твердым, жестким голосом продолжил повествование:

«И тогда я сказал себе: сейчас или никогда! Дальнейшее было как при замедленной киносъемке среди густого тумана. Я в мгновение ока спустился из своего укрытия и стал продираться сквозь толпу. И шел я настолько решительно, что никто не смел меня остановить, поэтому уже через минуту я оказался на эшафоте рядом с любимой. Видимо, такой наглости не ожидал никто, даже сам Инквизитор. Я же двигался как во сне, автоматически, инстинктивно, плохо понимая смысл своих действий — кровь кипела во мне и ненависть заглушала все другие голоса души. В течение десяти секунд с помощью родного скальпеля я разрезал веревки, которыми была привязана Элиза, и, освободив её от пут, взял в охапку и понес сквозь толпу, крича: «Расступись! Вон с дороги! Все вон!» И когда все послушно освободили проход, когда, казалось, цель была достигнута и впереди уже никто не загораживал путь, внезапно опустилась тьма… Я так полагаю, что кто-то — эх, знать бы кто! — ударил сзади меня по голове чем-то тяжелым — может, камнем, а может и обухом топора…

В общем, очнулся я уже через какое-то время. Очнулся привязанным к столбу, а передо мной, буквально в пяти метрах, у другого столба привязана была Эля — всё такая же обнаженная, едва способная сдерживать рыдания. Похоже, что моего прихода в себя уже ждали, и стоило мне открыть глаза, как вперед выступил какой-то мужичок и стал зачитывать решение суда… Увы, моим мечтам умереть раньше Эли или хотя бы вместе с ней, не суждено было сбыться. Она умирала на моих глазах, умирала долго, умирала мучительно, а вместе с ней так же мучительно умирал плод нашей любви… Она была уже на пятом месяце, и палачи не могли не понимать, что перед ними беременная девушка, даже не девушка, а еще ребенок…