Водоем. Часть 1. Погасшая звезда - Александр Киричек

В общем, очнулся я уже через какое-то время. Очнулся привязанным к столбу, а передо мной, буквально в пяти метрах, у другого столба привязана была Эля — всё такая же обнаженная, едва способная сдерживать рыдания. Похоже, что моего прихода в себя уже ждали, и стоило мне открыть глаза, как вперед выступил какой-то мужичок и стал зачитывать решение суда… Увы, моим мечтам умереть раньше Эли или хотя бы вместе с ней, не суждено было сбыться. Она умирала на моих глазах, умирала долго, умирала мучительно, а вместе с ней так же мучительно умирал плод нашей любви… Она была уже на пятом месяце, и палачи не могли не понимать, что перед ними беременная девушка, даже не девушка, а еще ребенок…

Всем заправлял этот злодей, имени которого даже не хочу называть… Он превратил казнь в поистине всенародную… К эшафоту выстроилась целая очередь, в основном из женщин, хотя и мужчин было немало, и каждый с горящими садизмом глазами с упоением ждал своей «минуты славы», когда и ему будет позволено прилюдно, легально, под одобрительный гул народа, внести свою лепту в страдание невинного ребенка. Кто-то отыскал и принес мою сумку с хирургическими инструментами, которыми некогда я лечил: штопал раны, вскрывал гнойники, удалял зубы… Теперь они пригодились для другого… Их передавали из рук в руки, чтобы снова и снова пустить в ход… Тут же их накаливали в огне костра, на нем же грели чан с маслом, и когда оно закипело, то его стали разливать по чашкам, чтобы полить им те места тела жертвы, из которых только-только вырвали куски мяса…

Палачи внимательно следили за тем, чтобы кто-то в азарте невзначай не переусердствовал и не избавил бы от мучений мою Эленьку раньше времени. Их задача состояла и в том, чтобы истязания не были однообразны, чтобы каждая последующая пытка была бы не только новой, но и все более и более мучительной… Если же моя девочка вдруг теряла сознание, то они тут же окатывали её водой или били по щекам, чтобы привести в себя, чтобы она встретила следующую пытку в сознании, лицом к лицу, чтобы успела понять, успела ясно представить и оценить, какое новое изощренное истязание её ожидает, успела ужаснуться и, в конце концов, содрогнуться и заорать жутким нечеловеческим голосом слово «Нет!», а потом снова, и снова…

Если бы ты слышала, Лена, как она кричала, как вопила о пощаде, сначала о пощаде, а потом о скорой смерти… Никогда ни раньше, ни позже я не слышал такой интенсивной боли, выраженной в крике… А эти изверги, казалось, только и ждали, чтобы насладиться ужасом, пульсирующим в её глазах, вспыхивающим всякий раз все более ярким пламенем при каждом приближении нового нечеловеческого испытания… Она кричала до тех пор, пока они не вырвали ей язык, все зубы, пока не обожгли ей рот кипятком… У нее были такие губы, сочные, мягкие, прирожденные целовать, самые лучшие на свете, самые прекрасные во Вселенной, как и вся она, и что они с ними сделали, во что они её превратили, за что, за что, за что!!!???… И её последними словами, вырвавшимися из окрававленного рта, которые я смог с трудом разобрать, но все же смог, были три слова: «Спаси меня, Загрей!»… Как же я жалел, что не убил её тогда собственной рукой, когда был шанс, реальнейший шанс!!! Но как, скажи мне, Лена, как могли все эти люди молчать? Терпеть? Допустить? Потворствовать? И не только потворствовать, но и участвовать — истязать, мучить, пытать, терзать? Разве люди они после этого??? Разве люди???»

Но Лена молчала, она слушала спокойно, и ни одна слеза не заблестела на её глазах. Но это не значит, что она ничего не чувствовала. Напротив, все ее тело оцепенело, онемело от негодования, и даже слезные протоки оказались парализованными и неспособными пропустить на свет влагу слез.

«Весь этот кошмар длился несколько часов, почти до самого заката… Когда они стали понимать, что Эля скоро уйдет, что кровь её скоро иссякнет, старик-инквизитор приказал вспороть ей живот… Она еще увидела своего нерожденного сына — маленькое, размером с пол-ладошки созданьице, которое было еще несколько мгновений живо, которое так хотело жить, что у Эли, несмотря на все пытки, так и не случился выкидыш. Это крохотное существо было последнее, что она увидела, потому что потом ей выжгли глаза, и тут она, наконец, умолкла… Она была в коме, но ещё дышала, сначала часто, громко-хрипло, потом все тише и реже, но утихнуть ей не дали… Старик подозвал одного из палачей, в котором я без труда узнал одного из тех, кто когда-то просился в мои подмастерья, но не прошел «по конкурсу», что-то ему шепнул, и тот быстренько подскочил к умирающей, одним движением отрезал ей остатки левой груди, выломал ребра, просунул руку внутрь и под радостный рев толпы, возбужденной запахом горелого мяса и жженых волос, густо окутавшем площадь, вынул её сердце и радостно, будто это был кубок олимпийского чемпиона, поднял его вверх на всеобщее обозрение… И все это было прямо передо мной, понимаешь, Лена, в пяти метрах от меня… А я ничего не мог сделать, совсем ничего!!!

Этот юный подонок передал затем сердце главному, а тот подошел ко мне и, поднеся его прямо к моим глазам, сказал: «Ну, что, лекарь, нравится? Молчишь? Нечего тебе сказать? Этого ты хотел? Это плод твоего знания?» Он не ждал ответов, да и не мог их получить, ибо уста мои были плотно запечатаны кляпом — кругляком, сделанным из полена. Мне кажется, даже тогда он боялся меня, а уж то, что я был прав, он понимал наверняка, как понимал и то, что содеял ужасное зло, и несмотря на это понимание, все больше, все дальше шел по пути усугубления своего преступления…

Он не пощадил даже мертвую Элизу, он приказал отвязать её останки и тут же, прямо передо мной бросить их на съеденье собакам… Но собаки, хоть и были голодны, не стали есть — лишь обнюхали и отвернулись… Понимаешь, Лена, собаки оказались выше, чище, милосерднее людей!!! И тогда, видя пассивность четвероногих тварей, Элино тело облили нефтью и подожгли… Подожгли мою любимую, мою Любовь, мое Счастье, мою Надежду, ибо никогда после я уже не встречал такой удивительной, такой прекрасной девушки, никогда так сильно не любил больше никого… И все это до сих пор стоит перед моими глазами: как трепещет её истязаемое тело, как вспарывают её живот, как вырывают её сердце…

И все же, несмотря на полное свое торжество, кое-что Инквизитору не удалось. Похоже, он хотел сварить Элино сердце, чтобы потом, ну, не знаю, что потом… не хочу даже думать об этом… Но народ внезапно, вопреки его планам, в тот самый момент, когда он уже собрался бросить сердце в таз с кипящим маслом, заскандировал: «Сердце! Дай нам! Сердце! Дай нам!…» И старик сломался и отдал сердце, и оно пошло по рукам и… так и не вернулось…

Когда же падающее на запад красно-гранатовое солнце, необычайно красное, ярко-ярко-алое — казалось, будто оно не просто стыдилось того, что освещало всю эту кровавую бойню, но и само обливалось кровью, — когда оно коснулось, наконец, крыш домов, предвещая скорые сумерки, палачи стали организовывать новую очередь — чтобы пытать меня. Видимо, мою казнь они планировали завершить уже глубокой ночью, при свете факелов и Луны. Я уже приготовился к принятию своей порции мук, но тут случилось непредвиденное. Невесть откуда взявшийся всадник, закутанный в черное с головы до ног, промчался даже не сквозь, а почти что поверх толпы, промчался через всю площадь на том самом коне, который был мне подарен некогда старейшиной. Вместе с лошадью он взлетел на эшафот, на ходу одним движением разрубил веревки, скреплявшие мое тело со столбом, нанес несколько разящих ударов по тем, кто попытался было воспрепятствовать дерзкому освобождению… Мне осталось только сесть на лошадь и вместе с ним пронестись через толпу… Как только мы оказались на окраине города, мой спаситель спрыгнул и, не сказав ни слова, не показав лица, исчез в зарослях кустов, указав напоследок мне направление побега… Погоня не была успешной — конь оказался слишком хорош, чтобы его кто-то мог догнать, тем более, что лучшие наездники и самые резвые лошади еще не вернулись с северных пастбищ… Мой же путь лежал на юг — через степи к далекому морю…

Но это еще не конец. Через пятьдесят лет, уже в нынешнем облике, обретя бессмертие и став настоящим магом, я снова пришел в те края… Я хотел узнать, что стало с костями Эли, краешком души лелеял зыбкую надежду напасть на след её сердца — я был почти уверен, что его похитил кто-то из моих тайных сторонников. Но оказалось, что селение это давно исчезло, а судьбу Эли с тех пор повторили десятки женщин — почти каждый год практически в каждом селении находили моих последовательниц. Их называли ведьмами и обвиняли в колдовстве и других, весьма разнообразных, грехах… Правда, за это время нравы «смягчились», и их жестоко пытали только на стадии следствия, казнь же была быстрой и «безболезненной» — через сожжение на костре.