Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Мария Татар

кудахчут, точно куры! / Где куры, там полно дерьма»{162}. Но какие бы хлесткие строки ни сочиняли поэты, речи сварливой бабки имеют существенное отличие от речей рассказчицы: они предназначены для того, чтобы оскорбить, а не для того, чтобы развлечь слушателя. Что лучше поможет маргинализировать рассказчиц сказок, как не ассоциация с уродливыми горбатыми старухами, которая, в свою очередь, непременно породит ассоциацию со сварливыми бабками и ведьмами? Все это закономерным образом заставит окружающих сомневаться в том, что рассказчицы могут быть надежным источником мудрости и наставлений. Любопытно, что слово scold («сварливая бабка, мегера») этимологически связано с древнескандинавским skald («поэт»): возможно, вспыльчивые пожилые женщины были не так просты и делили арсенал сатирических орудий с поэтами…

Сказки уходят корнями в далекое прошлое, но в литературный канон они вошли только после публикации таких сборников, как смелые и раскованные «Приятные ночи» (1550–1553) Джованни Франческо Страпаролы или шутливый «Пентамерон» (1634–1646) Джамбаттисты Базиле. Что интересно, оба они содержат сказки, рассказанные женщинами: уважаемыми дамами в первом случае и морщинистыми старыми каргами во втором. Чосер и Боккаччо также черпали сюжеты из устной традиции: женские голоса у них смешивались и сочетались с мужскими, а многие темы и мотивы их текстов заимствованы напрямую из народных сказок.

Шарль Перро. Фронтиспис к «Сказкам матушки Гусыни» (1697)

Тревога из-за перехода волшебных и народных сказок в область печатной культуры не исчезала на протяжении всего XX в. и сохраняется в наши дни. Она прослеживается в заявлениях даже таких здравомыслящих писателей, как Карел Чапек. В своем эссе о волшебных сказках он утверждает, что «настоящая народная волшебная сказка – не та, которую записал собиратель фольклора, а та, которую бабушка рассказывает своим внукам», вновь повторяя миф, будто все источники сказок – престарелые женщины, а их аудитория – исключительно юные слушатели. «Настоящая сказка, – добавляет он, – это история, рассказанная в кругу слушателей»{163}. Сказкам нужно знать свое место – и лучше, чтобы они вообще не покидали пределы дома.

Сплетни и сказительство

Болтовня, треп, сплетни, пустословие и прочие разговоры всегда имели глубочайшее влияние на культуру. По сей день они остаются источником знания, помогают нам исследовать окружающий мир, создают возможности для выстраивания социальных связей и способствуют пониманию ценностей того мира, в котором мы живем. При этом философы веками осуждали «пустую болтовню» и отказывались признавать какую бы то ни было значимость разговоров, посвященных личным делам и мелким проблемам, а не крупномасштабным вопросам общественной жизни. «Не слушайте сплетни», предупреждал Иммануил Кант, поскольку они рождаются из «поверхностного и злого суждения», это «признак слабости». Однако недавние биографические изыскания показывают, что сам немецкий философ с удовольствием предавался именно этому занятию на званых ужинах, которые регулярно проводил{164}. Кьеркегор считал сплетни мимолетными и ничтожными и противопоставлял их «настоящим беседам», посвященным глубоким и значительным темам, которые еще долго будут сохранять свою актуальность. Он настойчиво преуменьшал силу сплетен, хотя сам был прекрасно знаком с ней на личном опыте: одна местная газета, к его огромному неудовольствию, раз за разом уничижительно отзывалась о его трудах и внешнем виде, утверждая, что он сам выглядит как «или–или» (намекая на трактат с таким названием, одно из его первых самостоятельных произведений){165}. «Слухи [Gerede] любой разворошить может», – соглашался Хайдеггер, осуждая эгалитаристский характер сплетен и их популярность в среде социально маргинализированных лиц, хотя и признавая их практическую значимость{166}. Быть увиденным и услышанным, отмечает Ханна Арендт, можно только в публичном пространстве, в пространстве организованной памяти. Все остальное эфемерно и недостойно увековечивания. Презрение высокой культуры к сплетням имеет стратегическое значение и представляет собой симптом глубокого страха перед революционной силой «пустой болтовни», обмена историями и такого, казалось бы легкомысленного занятия, как светские беседы (неважно, доброжелательные или исполненные злобы и яда).

Очень трудно назвать хотя бы одну культуру, которая бы не принижала и не очерняла женскую речь, не клеймила бы ее как бесконечный обмен сплетнями. «Болтливая, злоречивая сплетница, говоруха, сварливая бабка, беззубая карга, которая треплется, не закрывая рта, – этот образ древнее самих сказок», – замечает один критик, невольно связывая сплетни с фольклором и закрепляя ассоциативную связь между сплетнями и старыми безобразными женщинами{167}. Ювенал описывает женскую говорливость как какофонию звуков: «…такая тут сыплется куча / Слов, будто куча тазов столкнулась с колокольцами»{168}. Идея непринужденной и развязной болтовни плавно перетекает в идею распущенности и аморального поведения, напоминая о том, что и вербальная, и сексуальная свобода женщин всегда вызывает страх и провоцирует попытки сдерживать и ограничивать все ее проявления – в особенности распутство. Стоит ли добавлять, что люди, которые особенно хорошо понимают притягательность отчаянно подавляемых желаний, предпринимают такие попытки с удвоенными усилиями?

Наказание нарушительницы общественного порядка путем опускания в воду на позорном стуле. Гравюра из британского лубочного издания (1834)

Ужас перед устной традицией, перед историями, не прошедшими литературную обработку, отчасти обоснован связью между бабкиными сказками и сплетнями (или пустой болтовней). Неужели такая ерунда может быть достойна печати? Но и от сплетен есть польза: например, с их помощью мы можем проговорить все эмоциональные трудности своей социальной жизни. Участники совместно создают нарративы из событий повседневной жизни, стряпают пикантные сюжеты, заряженные чувством радости от разгула собственной фантазии. Сплетни могут касаться самых разных тем, в том числе скандалов, обсуждение которых может перерасти в беседу о моральных дилеммах и социальных конфликтах{169}. И, что еще важнее, они могут служить ресурсом для тех, у кого нет доступа к другим способам передачи информации, и давать им возможность выступить с заявлением, которое, может, и не пошатнет установленный порядок вещей, но хотя бы позволит решительно поднять голос.

В чем самый страшный грех «пустой болтовни»? Один из возможных ответов таков: «болтовня» объединяет женщин, помогая им создавать сеть социальных контактов, которая существует вне патриархального контроля и надзора. Их можно рассматривать как контрдискурс, идущий вразрез с устоявшимися общественными нормами, или как стратегию по сбору информации в форме захватывающих историй, которые можно разобрать, проанализировать и превратить в полезные источники мудрости и знаний. Они становятся повествовательной базой, которая встраивается в уже существующую систему взаимопомощи для тех, кто ограничен в перемещениях и вынужден посвящать бóльшую часть времени домашнему хозяйству.

То, что сплетни воспринимаются как угроза, отлично иллюстрирует отчет социального антрополога Фредерика Джорджа Бейли, который исследовал отношения внутри одной деревни в глубине Французских Альп. В этом отчете он противопоставляет друг другу две группы, разделенные по половому признаку. Когда мужчины собираются вместе и начинают делиться сплетнями, это считается социально приемлемым: такой разговор воспринимается как «добродушный, беззлобный, альтруистический», как способ получить информацию и обменяться мнениями. Но когда тем же занимаются женщины, восприятие совсем другое: «Весьма вероятно, что они обсуждают… сплетни, занимаются очернительством, "подрывом репутации"»{170}. «Подрыв репутации» – какая воинственная риторика. Очевидно, что в женских разговорах и в историях, которые женщины рассказывают друг другу, есть что-то опасное, подозрительное и злонамеренное.

Язык, безусловно, всегда был единственным ресурсом, которым располагали подчиненные, бесправные и неимущие. Если у вас нет кляпа во рту и не вырезан язык (как мы помним, это одно из множества невообразимо жестоких телесных наказаний, изобретенных человечеством), вы все еще способны говорить. Возможно, вы ограничены в выборе слов, но все же речь как таковая вам доступна. Афроамериканская писательница Одри Лорд как-то заметила, что «инструменты хозяина никогда не разрушат хозяйский дом», подразумевая, что язык, формирующийся под влиянием хозяев, не может использоваться для подрыва их авторитета и принести «истинную победу»{171}. Все, чего можно добиться с его помощью, будет или частичным, или временным (и в любом случае не окончательным). Однако сплетни могут подарить лишенным голоса окрыляющее чувство солидарности. Они способны стать эффективным орудием в руках подчиненных, поскольку нередко перерастают из пустых разговоров в нечто гораздо более мощное, особенно если им удастся тайно просочиться за пределы дома и вторгнуться в публичную сферу.

Этимологическая история слова gossip – «сплетня» – довольно замысловата. Когда-то оно означало god-related («относящийся к Богу»