Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Мария Татар

или «родственный через Бога»), а затем изменило форму и превратилось в термин, которым называли крестного родителя. Постепенно его значение расширилось и стало включать весь круг потенциальных крестных родителей, то есть друзей и родственников вообще. И лишь позднее слово приобрело негативную окраску и стало обозначать такой способ общения, который «Оксфордский словарь английского языка» определяет как idle talk, trifling or groundless rumour; tittle-tattle («пустую болтовню, глупый или необоснованный слух, треп»). Этот поворот к ничтожности и лживости указывает на неуклонное обесценивание того, о чем говорится в домашней обстановке, в кругу близких и друзей.

Деградировав и обесценившись подобным образом, сплетни превратились из формы социальной поддержки и единения в орудие социального саботажа. Это слово в английском языке стало обозначать не только пустое злопыхательство (что может быть хуже, чем работать обозревателем светской хроники – читай: сочинителем сплетен о знаменитостях?), но и их источник (а gossip – «сплетник», «сплетница»). Схожий процесс мы наблюдаем и в ряде других языков, причем существительное почти всегда используется в женском роде. В немецкоязычных странах существует слово для сплетника-мужчины (Klatschvater), но для женщин таких обозначений в разы больше (Klatsche, Klatschweib, Klatschlotte, Klatschtrine, Klatschlise и т. д.). Антропологи исследовали феномен сплетен в самых разных местах – от острова Сент-Винсент, входящего в архипелаг Антильских островов, до кампусов американских университетов. Согласно научным данным, женщины сплетничают лишь ненамного больше и чаще мужчин, однако анекдоты, поговорки, сказки, расхожие шутки и народная мудрость – все будто сговорились и дружно позиционируют сплетни как женский тип «общения» и «дружбы», проникнутый злобой и ехидством{172}.

Фольклористы и антропологи утверждают: когда сплетня превращается в историю – то есть становится гибридом правды и вымысла, – она помогает объяснить и понять коллективные социальные страхи и культурные противоречия. Народные сказки дают нам возможность осмыслить собственные чувства, дать название страхам и трудностям, облечь их в «характерную и узнаваемую символическую форму»{173}. В основе вымышленной истории может лежать реальный жизненный опыт женщины, которая, скажем, боялась выходить замуж, или женщины, которая терпеть не могла свою падчерицу, – но в сказке этот опыт подан в завуалированной форме: содержание обезличено, действие перенесено в вымышленный мир, все события утрированы.

Вот пример истории, которая начинается как отчет о реальных событиях, потом превращается в легенду, а в конце становится волшебной сказкой. Это сказка коренных американцев, которую рассказывают представители салишских народов, проживающих на северо-западе США и в юго-западных районах Канады:

Был когда-то на холмах неподалеку от Литтона поселок, и жили в нем две девочки, которые страсть как любили играть далеко от дома. Отец предостерег их, что в этих местах водятся великаны, но они не оставили свои забавы.

Однажды они, как обычно, убежали играть на холмы, но тут их заметили два великана. Они схватили девочек и унесли к себе домой на далекий остров. К пленницам они были добры и кормили их до отвала.

Четыре дня девочки едва не задыхались от великаньей вони, но потихоньку привыкли к ней. Четыре года прожили они у великанов, а те носили их через реку – копать коренья и собирать ягоды, каких не было на острове.

Как-то летом великаны отнесли их на полянку, где росло много черники. Они знали, что девочки очень любят чернику. Они оставили девочек собирать ягоды, а сами отправились на охоту и пообещали, что вернутся через несколько дней. И тут старшая из девочек догадалась, что это место всего в нескольких днях пути от их дома. Девочки пустились наутек.

Великаны вернулись, увидали, что девочки от них сбежали, и бросились по их следу. Увидав, что великаны их вот-вот нагонят, девочки забрались на высокую ель, чтобы их не заметили, и привязали себя к стволу ремешками. Великаны заподозрили, что девочки могут быть на ели, и попытались их найти. Они обошли дерево со всех сторон, но ничего не увидели. Они много раз трясли дерево, толкали его и пинали, но ель не сломалась и девочки с нее не упали. Великаны отступились.

Но они не оставили попытки найти девочек и, вскоре заметив, как те бегут дальше, вновь пустились в погоню. Когда девочки увидали, что великаны их вот-вот поймают, они забрались в большое полое бревно. Оба отверстия они закрыли ветками. Великаны тянули-тянули за ветки, но так и не смогли вытянуть. Они попытались скатить бревно с холма, но оно было слишком тяжелым. Наконец великаны сдались и ушли.

Девочки тотчас же побежали дальше и добежали до поселка в холмах, где жила их родня. Их мокасины сносились, а одежда изорвалась. Они рассказали своим родным, как живут и как ведут себя великаны. Родные спросили их, есть ли у великанов имена, и они ответили, что одного звали Стосому'ламукс, а другого ЦекЭтину'с.

«В этом суть игры, – говорит знаменитый антрополог Роджер Абрахамс, – объективация… тревожных ситуаций, способствующая свободному высвобождению энергий без страха социальных последствий»{174}. Внезапно отпадает необходимость уединения и секретности – тех условий, которые обязательны для пустой болтовни и сплетен. Историю теперь можно рассказывать открыто, публично, не боясь, что с тобой поквитаются. Кроме того, история «подконтрольна» рассказчику – чего никогда не бывает с событиями реальной жизни. Вобрав в себя мощный, драматичный жизненный конфликт, сказка переносит его в далекое прошлое («давным-давно») и неизвестные дали («в тридесятом царстве»), превращает протагонистов в собирательные образы с расхожими именами и тривиальными характеристиками, утрирует бесчеловечность злодеев, делая из них великанов, драконов, мачех-ведьм и людоедов. Благодаря всем этим метаморфозам такая история внезапно становится «безобидной» – просто развлечением, волшебной сказкой или мифом. Но она глубоко заседает в нашем сознании и исподволь продолжает творить свою магию, подталкивая нас обсуждать конфликты, которые отражаются в ней, словно в кривом зеркале, преломляясь и увеличиваясь до пугающих размеров.

Чтобы лучше понять, как новости, слухи и сплетни могут трансформироваться в миф, мы можем обратиться к антропологическим наблюдениям Мелвилла и Фрэнсис Херсковиц, семейной пары. Ученые исследовали и документировали способы сказительства деревенских жителей на острове Тринидад: «И стар, и млад с огромным удовольствием рассказывают и слушают рассказы обо всех мельчайших происшествиях в деревне. Стороннего наблюдателя не перестает удивлять та скорость, с которой здесь распространяются новости. И не менее удивительно то, как быстро эти истории обретают текстуру, наделяющую обычное повседневное событие значимостью или приписывающую ему иронические последствия»{175}. Текстура – вот что придает банальной, тривиальной, непримечательной истории мифологический вес. И рождается эта фактура в диалоге: когда слушатели отзываются на слова рассказчика, когда все они вместе начинают «переплетать вдоль и поперек нити историй о сверхъестественных подвигах и справедливом воздаянии». Строго говоря, мудрость предков, заключенная в фольклоре прошлых эпох, обогащает и упорядочивает сплетни, превращая их в новые истории, которые впоследствии будут передаваться следующим поколениям. Сами того не замечая, мы переходим от частностей повседневной жизни к широким, крупным мазкам и высшим истинам мифологического мышления.

Херсковицы наблюдали за тем, как жители Тринидада превращали жизнь в искусство, – вернее, в то, что Клиффорд Гирц называл «культурной формой». А культурные формы – это не просто «отражения предсуществующей чувственности», но также и «активная действующая сила в создании и поддержании такой чувственности». В своем знаменитом анализе феномена балийских петушиных боев Гирц объясняет, как работают такие культурные формы: «Петушиные бои, если не считать, что "жизнь – лишь игра" или что она "больше чем игра", как раз и обращают наше внимание на беспорядочный опыт повседневной жизни и таким образом создают то, что лучше назвать не типическим или универсальным, а парадигматическим человеческим событием»{176}. Характеристики «лишь игра» и «больше чем игра» показывают, что история одновременно воспринимается и как нечто важное, и как нечто неважное: она и приковывает к себе внимание, и дает нам возможность поиграть и развлечься. Драматичные и мелодраматичные по своему звучанию, истории, рассказываемые внутри общины, словно запирают молнию внутри бутылки и выставляют ее на всеобщее обозрение: теперь все могут ее рассмотреть и изучить, чтобы потом приступить к сложному процессу обдумывания и интерпретации – иными словами, заняться философствованием, тем делом, которое людям удается особенно хорошо.

Гирц не уделяет, как мне кажется, должного внимания тому, как интерпретирование в сфере сказительства может пошатнуть статус-кво. Сказительство – это способ создать альтернативный дискурс, который может и отклоняться от того, что обычно звучит в политической и публичной речи, и спорить с этим. Как мы уже видели, способность «пустой болтовни» (и сказительства вообще) бросать вызов существующим нормам явственно продемонстрировало движение #MeToo в США.