Польское Наследство - Владимир Романовский

– В монастырь? – Мария искренне удивилась. – Постриг?

– Видишь, как отстала ты от событий, Мария. Сколько тебе? Сорок? Сорок два? Еще сто лет назад это был весьма почтенный возраст, но времена меняются, и сегодня это еще не глубокая старость. И тем не менее – ты просто не готова понять … многое. Да, у Неустрашимых есть теперь подвластные им монастыри. И начинание это – даже не мое, а моего предшественника.

– Эймунда?

– Да. Я всего лишь довел дело до конца. Монастыри гораздо удобнее узилищ, острогов, подземелий. Остроги нужно содержать, кормить охрану и заключенных, а монастыри содержат сами себя. Остроги проверяются правителями территорий, а в монастыри правителям ходу нет. В острогах узники быстро умирают, а в монастырях они живут долго – на тот случай, если они нам понадобятся еще раз. И наконец – в остроги сажают насильно, а в монастырь человек отправляется, в понимании народном, по доброй воле.

– За монастырями последуют церкви, как я понимаю? – спросила Мария, презрительно кривя губы.

– Конечно. Библейские притчи гораздо удобнее, как средство управления людьми, чем вера предков. Сегодня это не очень видно, люди не понимают, и мы используем их непонимание – в Полонии, например. Но придет день, когда люди усвоят, что не каждый ручей управляется отдельным божеством, и не каждый лес имеет своего небесного повелителя. И тогда они спросят – для чего живем мы? И тут нам на помощь придет Библия. И мы ответим людям – если вы будете нам беспрекословно подчиняться, хорошо служить – то после смерти вы войдете в Царство Небесное. Ибо мы – правящие вами – наместники единого Бога на земле.

– Ты глуп, Рагнар. Ты сказал «вера предков».

– И что же?

– Это же влияние Церкви.

– В каком смысле?

– До Церкви никакой веры предков не было. Верили кто во что горазд, и никому в голову не приходило, что за веру можно отдать жизнь. Веру сделала священной именно Церковь. Ты смешиваешь понятия, и сам этого не видишь.

– Возможно, это так и есть, Мария. Это ничего не меняет. Эймунд поставил себя главой над девятью предводителями Содружества. Я свел влияние предводителей на нет. У Содружества может быть только один вождь. А будет он римской веры, греческой, или будет поклоняться Одину – не имеет значения. Старые Семьи владеют миром, и будут владеть им в дальнейшем – это главное, Мария. Поэтому ты скажешь мне…

– Нет.

– Скажешь.

Ужаснее всего – средства, которыми она располагала, были небольшие, а люди, ей подчиненные, были малочисленны и не слишком молоды. Рагнар ей не поверит – он переоценивает ее влияние, ее власть – а раз не поверит, значит ее будут истязать. И Казимира тоже.

– Что ты собрался делать с Казимиром?

– Еще не знаю. Польские церкви почти все сожжены. Построим храм, наставим идолов, и если Казимир им поклонится, я, так и быть, сделаю его своим наместником в Гнезно. Это один из вариантов.

– Тебе не позволят.

– Кто?

– Конрад Второй.

– У меня достаточно средств, чтобы купить его нейтралитет. Конрад не любит воевать.

– Папа Римский.

– Бенедикт больше не занимается политикой.

– Откуда ты знаешь?

– Ты что же, думаешь, он в Париж приехал – уговаривать Казимира? Много чести! Нет. Он просто бежал из Рима. Не бежал бы – его бы там убили. Он очень досадил римским норманнам, и они восстановили против него население. Не без моей помощи, конечно же.

Мария отвела глаза.

– Ну так есть мой брат Ярослав, – сказала она.

Рагнар улыбнулся и ничего не сказал.

– У тебя голова не опухнет от стольких забот? – спросила она.

– Даю тебе два часа на размышления, – сказал Рагнар. – Секреты – мне, деньги – мне, людей – мне. Или с тобой будет тоже самое, что с твоей спутницей, только во много раз хуже.

Рагнар встал, подошел к двери, отпер ее, сделал кому-то знак. Один из его людей ввел в спальню Эржбету – со связанными за спиной руками, с разбитым лицом, с растрепанными, с коркой запекшейся крови, волосами, клонящуюся вбок от боли в ребрах. Мария всякое видела в жизни, но тут невольный вскрик вырвался у нее из горла. Двадцать лет состояла – с двумя перерывами – Эржбета при ней, двадцать лет была она символом безопасности и безнаказанности киевской княжны.

Символ толкнули в спину, и он, символ, упал на пол и перекатился вбок со стоном. Рагнар подошел к символу и перевернул его на спину.

Эржбета и Рагнар встретились взглядами. На мгновение Эржбета забыла о боли и о том, что грядет за этой болью, о том, что будет с ней и с Марией. Рагнар быстро распрямился.

– Постой, – сказала Эржбета, едва шевеля окровавленными губами. – Постой.

Голос ее дрожал – похоже было, что от ужаса, но ужас этот никак не связан был с тем, что происходит. Она видела Рагнара раньше множество раз, но душевный сдвиг, случающийся в момент узнавания, произошел только сейчас. И сам Рагнар что-то такое в ней, Эржбете разглядел – только сейчас.

Вошли еще двое и сели – один на ховлебенк возле двери, другой на сундук.

– Два часа на размышление, – повторил Рагнар, бледный и твердый, и вышел.

Мария, не стесняясь троих мужчин, еще недавно – вчера – ее подчиненных, встала голая с ложа, подошла к сундуку, и знаком велела стерегущему слезть. Он не был одним из руководителей – просто охрана. Глядя на ее грудь, он нехотя подвинулся. Мария потянула на себя рубаху, разложенную на сундуке, и в конце концов рванула ее на себя – и выдрала из под арселя угрюмого варанга. И надела. Варанг ухмыльнулся, думая таким образом унизить вчерашнюю повелительницу, но Мария не удостоила его взглядом. Подойдя к лежащей на полу Эржбете, она присела возле нее на корточки.

– Вставай, пойдем в умывальную, тебе нужно … помыть лицо…

Эржбета поднялась с помощью Марии на ноги.

– Э, куда это вы? – спросил варанг с сундука.

– В умывальную.

– Нельзя.

– Тебе Рагнар велел – не пускать в умывальную?

Варанг задумался. Варанг на ховлебенке сказал, —

– Вроде бы нет. Но тогда мы с вами. Куда вы, туда и мы.

Впятером они вошли в умывальную.

– Развяжите ей руки, – сказала Мария.

– Нельзя.

– Не будь дураком. Стыдно.

Варанг оглядел Эржбету – худую, с неестественно для женщины развитыми бицепсами, в одной рубахе с оторванными рукавами. Действительно – лука с нею нет, ножа тоже – поэтому бояться, как давеча, нечего. Вынув нож, он разрезал веревки, стягивающие запястья Эржбеты.

Сперва Мария умыла Эржбете лицо, а затем чувствительность в руках Эржбеты восстановилась, и она стала мыться самостоятельно, холодной водой. Все молчали.

Затем вернулись в спальню. Мария на всякий случай оделась полностью и предложила компаньонке весь свой гардероб, из которого Эржбете, выше на голову и худее Марии, мало что подходило.

– Меня застали врасплох, – сказала Эржбета по-гречески.

– Да, я поняла, – откликнулась Мария. – Ты стареешь.

– Эй, вы! – сказал варанг с ховлебенка. – По-шведски или по-славянски нельзя ли? А то мало ли, что вы там болтаете.

– Девичьими секретами делимся, – сказала Мария.

– В закрытом помещении трудно стрелять, – сообщила Эржбета. – А кинжал схватить я не успела. Может и старею. Ребра болят…

– Не злись, Эржбета.

– Служанку и повара они зарезали, – бесстрастно сказала Эржбета.

– Ты боишься за…

– Нет. Не такая она дура, дочка моя. Хорла она у меня, а хорлы наблюдательны бывают. Когда нужно. Один вид этого мезона, с фасада, ей все объяснит. Вот только бы любовник ее не заявился раньше времени. Он-то как раз … да … не в отца он пошел, явно.

– Я надеюсь, что с ней все хорошо, – сказала Мария, изображая участие.

– Да, надейся, – одобрила Эржбета, садясь на ложе рядом с Марией. – Тем более, что кроме как на мою хорлу тебе и надеяться-то больше не на кого. И спасать тебя больше некому.

– Твоя хорла меня тем более не спасет.

– Она может кое-кого уведомить.

– Кого?

Эржбета не ответила. Она была занята растиранием запястий и шеи. Больно, но необходимо.

– Кого? – повторила Мария.

– То-то и оно, – сказала Эржбета, чуть шепелявя разбитыми губами. – Оно самое. Есть только один человек на всем белом свете, который за тебя, старая ведьма, в огонь и в воду пойдет, и гору сдвинет, и долину расщепит. Подумать только, что за все это время ласкового слова он от тебя не слышал. Ни одного.

– Ты о чем? Это брат мой, что ли?

– Брат? … Возможно, вы действительно состоите в далеком родстве по полоцкой линии, но нет, не брат.

– Эржбета, если тебе что-то известно, говори. Времени мало.

– Ты торопишься, понимаю. У тебя встреча назначена важная?

– Эржбета!

– Но ты все-таки попытайся вспомнить имя своего ангела-хранителя. Впрочем, Неустрашимые не верят в ангелов.

– Что ты плетешь!

– А помнишь Тайный Собор в Мюнстере? Снимала ты домик возле самой церкви.

Мария помнила.

– Меня с тобою не было, – продолжала Эржбета, – но ты решила, что опасности нет, и подкупала писцов, и передавала копии другим на хранение, и зарвалась. И церковники, хоть и заняты были дебатами, все-таки обратили внимание, и послали стражу тебя схватить. Ты вышла невредимая, и до сих пор думаешь, а уж двенадцать лет миновало, что ты тогда сама страже зубы заговорила – ловкая какая, изворотливая. И тебя нисколько не удивило, что предводительницу Неустрашимых пришли арестовывать двое, а не дюжина. Их на самом деле было, конечно же, больше, но кто-то остановил остальных! Кто-то тебе устроил гладкую переправу при Стиклестаде – ты думала, это тебе союзники, против Олова объединившиеся, помогли. Да, как же. И кто-то, когда Эймунд готов был тебя убрать, ездил ради тебя в Консталь – уж я-то знаю, поскольку сама с ним ездила, и даже думала, что конец тебе пришел, поскольку успеть было невозможно. Вообще. Но ангел-хранитель успел. Уж не знаю, как ему это удалось! А когда ты строила козни в Полонии и подбивала рольников на мятежи, донос на тебя Ярославу перехватили в двадцати аржах от Киева – а ведь ангел-хранитель твой был тогда женат, занят семейными заботами, и все же оказался на нужном хувудваге, и время подгадал. А ты даже не помнишь его имени!