Последний порог - Андраш Беркеши

Но Гейдрих хотел поручить Хорсту совсем другое. Узнав о новом задании, Шульмайер ужаснулся: ему показалось, что тот все о нем знает и только играет с ним. Он не удивился бы, если бы после разговора Гейдрих приказал отвести его в одну из тюремных камер. Он даже подумал о том, что случилось бы, если бы он выхватил из заднего кармана пистолет и пристрелил на месте своего друга. Шульмайер внезапно осознал, что он люто ненавидит Гейдриха, а нервничает потому, что ему трудно притворяться.

— Надо выявить всех гомосексуалистов среди офицеров, — доносился до него голос Гейдриха. — Мы занесем их в список, а в определенный момент всех прихлопнем. Мы уже начали это осуществлять. Методически допрашиваем осужденных гомосексуалистов, требуем, чтобы они назвали своих партнеров предыдущих лет. Данные, которые мы успели собрать, прямо-таки потрясающие. Я не хочу называть тебе имен, Хорст, но ты бы не поверил собственным ушам. Просто омерзительно, как низко пали некоторые представители элиты нашего общества. Но мы уничтожим их всех до одного.

У Шульмайера закружилась голова. Он почти не слушал Гейдриха. Напрягая память, он вспоминал о том, кто же из его бывших партнеров сидит сейчас в тюрьме. Теперь он поверил, что Геза Бернат говорил ему правду. Гестапо, очевидно, что-то знает о Вальтере, поэтому и разнюхивает.

Он все еще находился под впечатлением этого разговора, когда поздно вечером позвонил в дверь к Гезе Бернату.

Откинувшись на спинку кресла, Эккер уставился на лежавшие перед ним на столе книги. Прежде всего ему хотелось узнать, зачем Гейдриху понадобилось от него ходатайство. Труднее всего бороться с теми, кто стоит на более низком, чем ты, уровне. Самое мучительное заключалось в том, что Рени необоснованно принудил его к борьбе. Приходится растрачивать какую-то часть умственной энергии, чтобы разгадать цель неожиданно предпринятых им шагов, а затем самому принимать соответствующие меры. На лбу и на груди снова выступили капельки пота, он расстегнул рубашку и, обнажив грудь, стал вытирать влажную кожу платком.

Он решил никаких шагов не предпринимать. Профессор сердито встал с кресла и заходил по комнате. Трудно убедить этих людей, что держать в своих руках власть можно не только с помощью силы, но и с помощью разума. Он представил себя полновластным хозяином секретной службы рейха. Именно так называлась бы эта прекрасно организованная служба, если бы Гитлер предоставил ему свободу действий. Эккер считал деятельность тайной службы научным трудом, он был одержим созданной его воображением «новой наукой». Иногда он сравнивал эту деятельность с искусством, мечтая о том времени, когда работа гестапо будет строиться не столько на грубой силе, сколько на началах разума. К таким соображениям его привели отнюдь не гуманные чувства, он ненавидел гуманизм, как таковой, считал его жульничеством. Он был согласен с целями, которые поставил перед собой фашизм, в том числе и с полным уничтожением врага. Но он был убежден, что деятельность по уничтожению должна строиться на разуме, а не на слепой страсти, так как она невольно заставляет совершать фатальные ошибки, является их питательной средой.

Эккер принял ванну и решил больше не думать о Гейдрихе. Потом он приготовил себе крепкий чай, зажег настольную лампу и, усевшись в удобное кресло, снова продумал дело Радовича. Он не искал оправданий. Упрек Гейдриха был вполне обоснован. Он промахнулся, недооценил способности Радовича, который в итоге оказался слишком серьезным противником. Хорошо еще, что Рени позвонил Брауну и запретил тому продолжать пытки. Радович во многом похож на него, самого. Если бы его послали с секретным заданием в Советский Союз и его схватили бы коммунисты, то и от него нельзя было бы добиться признания насилием. Эккер отпил глоток чая, вытянул ноги, помассировал худые голени.

Радовича следует на долгое время посадить в одиночную камеру. Время ломает способность к сопротивлению даже у самого сильного человека. А до тех пор необходимо выявить круг его друзей, знакомых женщин, накрыть всех незримой сетью агентуры и ждать. Эндре Поор в его руках может стать незаменимым источником получения интересных и полезных данных. Чаба — орешек покрепче. Эккер, конечно, не утверждает, что у него могут быть твердые политические взгляды, однако убежден, что Чаба принадлежит к группе людей, не занимающихся политикой, но с чрезвычайно развитой этикой поведения. Мир его представлений и чувств невозможно так сразу изменить логическим воздействием разума. От него не дождешься, чтобы он хоть что-то рассказал Брауну о Радовиче. На губах профессора появилась хитроватая улыбка. Брауну это не удастся. Но, может быть, Эрике удастся?

Эккер разволновался, почувствовал, что ему становится жарко. Не пройдет и нескольких минут, как пижама взмокнет от пота. С отвращением подумал он о своем потном теле, им овладела боязнь. О боже, если его план удастся и девушка полюбит его, то эта проклятая потливость может все испортить. Внезапно перед мысленным взором профессора предстало озорное девичье личико с лукавой улыбкой, всегда растрепанные каштановые волосы, чуть-чуть выдающиеся верхние зубы, делавшие ее веселое личико еще очаровательнее.

«Господин профессор, вы считаете Пауля Витмана талантливым художником?» Эрика с любопытством ждала ответа. Чаба сидел на столе, мотал ногами. «Конечно, он талантлив, — сказал Чаба, опередив Эккера. — Ты сама знаешь, что все его беды не от таланта, а от того, что он родился евреем. Но ведь он в этом не виноват». Эрика покраснела и спросила: «Господин профессор, почему вы мне ничего не ответили?» «Потому что наш друг Чаба лишил меня такой возможности, — сказал он, подходя к девушке и положив ей руку на плечо. — Витман безусловно талантлив. Но Германия не нуждается в искусстве, представителем которого является Пауль Витман. Такое искусство, вернее, такое его направление обречено в рейхе на умирание. Если Витман не изменит свой взгляд на вещи, свою концепцию художника, его ждет моральный крах. К сожалению, Эрика, талант сам по себе всего лишь возможность, и ничто иное».

Чай между тем уже совсем остыл. «Да, это была превосходная работа, — размышлял Эккер. — Эрика и не подозревала, что Феликс Вебер в этот момент уже пришел в ателье художника и надевал на него наручники. Не знала она и того, что через несколько часов заберут и ее. — Эккер закурил. — Чаба, конечно, узнает, что вызволил Эрику из концлагеря я. Такой ловко продуманный шаг обязательно вынудит Чабу тоже кое-что предпринять. Это так логично. Ведь если профессор Эккер помог Эрике, почему бы ему не помочь и Радовичу? Если он действительно привязан к своему другу, он должен за него вступиться». Эккер знал, что Чаба Хайду так и сделает.

Эккер лег в постель, но чай был, вероятно, очень крепок, так как он не смог сразу уснуть. Некоторое время ворочался с боку на бок, потом зажег свет. Снова стал думать об Эрике, волнение его росло. Затем вспомнилась встреча с Паулем Витманом...

Когда профессор вошел в камеру, Пауль Витман удивленно посмотрел на него. Было видно, он не понимает, что может означать столь неожиданное и странное посещение Эккер равнодушно окинул взглядом мрачную камеру. В углу — нары, у двери — параша, над ней — маленькая вытяжная форточка. Окон нет. Вебер принес табуретку и сказал, что подождет в коридоре.

— Садитесь, Витман, — кивнул на нары Эккер.

Художник шатаясь подошел к нарам, сел, закрыл лицо ладонями, однако не заплакал. Эккер достал сигареты и предложил ему. Оба закурили. Рука Витмана дрожала, он жадно затягивался. Пальцы профессора тоже слегка дрожали. На мгновение в голову пришла мысль, что еще не поздно и он может, не выдавая себя, отступить, нужно только найти подходящий предлог. А сам сидел неподвижно, пылая скрытой ненавистью. Витман для него не талантливый художник, а еврей, любовник Эрики Зоммер. Разум его протестовал, хотя он и знал, что в те минуты его поведение противоречило собственной концепции. Разве не сам он всегда говорил, что страсти — это питательная среда, в которой вызревают фатальные ошибки? Но сейчас ему наплевать на эти противоречия. Эккеру хорошо известно, что Витману не однажды предоставлялась возможность бежать, французские друзья даже добились для него государственной стипендии, но художник не захотел уезжать из Германии. Он говорил: «Я немец. Немец. Здесь моя родина. Здесь жили мои родители и родители моих родителей. Здесь они умерли и здесь похоронены. Зачем мне покидать свою родину?» Ему было хорошо известно, что после вступления в силу нюрнбергских законов Витман во что бы то ни стало хотел порвать с Эрикой, даже его, Эккера, просил помочь уговорить девушку, объяснить ей, что она рискует жизнью, общаясь с ним, что гитлеровцы безжалостны и беспощадны. Профессор все это знал отлично, но ярость в нем все же не затихала.