Литературный театр - Л. Зиман

Нелля. … и что на таких, как Нелля, он раньше и смотреть бы не стал… Она плакала и говорила…

Марат. Кольцо чужого горя сковало Марата и сдавило его, надо было что-то резко менять, а для этого нужен был повод… Он оказался смешным и не то что неожиданным – неожидаемым: Марата призвали в армию.

Нелля уходит. Звучит военная музыка.

От театра. 1956 год.

На переднем плане (перед сценой) трое юношей в пилотках. Маршируют и скандируют текст под военный марш. На сцене Авторский голос.

Авторский голос. Однажды

Все трое.  (в довольно студёную пору)

Авторский голос. шагал я сквозь поросль с погодками порознь.

Первый. Как плёткой, хлестал голенище прикладом

Второй. и думал, что жизнь – суетна и неладна,

Первый. что брань – это бронь.

Второй. Это твёрже коросты.

Все трое. Что люди, как знамя, несут юдофобство.

Последняя фраза скандируется трижды, после чего музыка резко меняется.

Авторский голос.

 Потом я припомнил: махая руками,

с тобой мы однажды чеченцев ругали.

«Солдаты» застывают. Появляется чтица (мелодекламация.)

Был, как команда, весок

и был идейно объясним погром.

С оглядкою – молитвенный, еврейский

картавый ветер пробирался в дом…

Он истерзал и эту даль, и дол,

и всё вокруг своим картавым гудом.

Он возвеличил скорбную юдоль

и до времён иных оставил удаль.

Еврейский ветер звал потоки бед

на головы неверных, славил Бога;

и в исступленьи

позабыл пропеть,

что жили-были Гоги и Магоги…

Авторский голос. 

Потом я припомнил: махая руками,

с тобой мы однажды чеченцев ругали.

Опять военная музыка. «Солдаты» скандируют текст, маршируя.

Все трое. 

Мы жили в казармах. Мы жили в бараках.

Неужто ж мы стадом послушных баранов

пойдём по горам, по борам, визжа,

куда поведёт нас баран-вожак,

молочные зубы сплетутся в клыки,

мычаньем заглушим молчанье реки.

Последние два стиха произносят несколько раз, проходя через зрительный зал к выходу.

Авторский голос.

Я шёл теперь с ними – и всё-таки порознь.

Меня искусал комариный вопрос.

Вот так вот однажды в студёную пору

я из лесу вышел. (Пауза.)

Был сильный мороз. (Уходит.)

Марат. Марат сидел рядом с Милей. Сильно припекало солнце.

Миля. «Ну что мне было делать?» – говорил Миля. Он даже не так говорил: «Что мне было делать?», он говорил что-то вроде: «Ну что осталось делать дурному малому, когда я остался один-одинёшенек, понял?» Рассказывал он начитанно и без чувства меры… Родители у него погибли: мать на фронте, а отец в тюрьме… Миля жил в детдоме, рисовал в стенгазету. «Я был тихий и пришибленный, рисовал себе и читал книжки, пока эта сука меня не встревожила».

Марат. Однажды (это было в Баку), возвращаясь домой, Марат разнял каких-то дерущихся ребятишек, они снова полезли в драку, тогда Марат приподнял одного из них за пояс и перенёс на тротуар, и вдруг малый стал орать истошным голосом, рвать на себе майку и сразу с какими-то криками (в переводе, видимо – наших бьют!) толпа окружила Марата и стала избивать его. Уже заслезившимися глазами Марат увидел подбежавшего Курбана, который кричал: «Аби йохту» (вроде того, что «хватит», или какие ещё могут быть претензии) – и ещё что-то кричал, а потом с силой вытолкнул Марата из толпы и, притворяясь, что бьёт его, довёл до дома… Улица теперь встречала Марата враждебным взглядом.

Миля. «Эта сука» был воспитатель, человек с нездоровыми наклонностями. Он сожительствовал с несколькими мальчиками, и вот однажды он подобрался к Миле… Миля поднял крик, воспитатель удрал, больно стукнув его на прощанье, и больше не появлялся – наверно, его вышибли. А ребята совершенно задразнили Милю, вернее, они просто дали ему кличку, нехорошую, и Миля удрал. А дальше… дальше тривиальная оливертвистовская история о беспризорничестве, «работа на атанде», колония, где Миля сделал тривиальную же наколку: «Не забуду мать родную» (демонстрирует её), – хотя он её совсем не помнил. «Между нами, мне всё это ни капельки не нравилось. Я человек тихий, я люблю читать и рисовать в стенгазету».  

Учитель

От театра. Поэт, правозащитник, учитель… Илья Габай был учителем, он преподавал в школе, в колонии для малолетних правонарушителей, в педагогическом училище…

Пока произносится этот текст, на сцене появляются дети.

Первый. Он мог быть и нашим учителем…

Второй. Именно тогда, когда он преподавал в педучилище, он обратился в газету «Правда» с письмом, в котором с присущей ему совестливостью говорил о многих явлениях, которые теперь мы называем «застоем». Письмо не сохранилось.

Третий. Главный смысл его таков: «Мне, как учителю, было бы стыдно смотреть в глаза детям, если бы произошло возрождение сталинизма».

Авторский голос. Я не хотел и не хочу оказаться в положении людей предшествующих поколений, которые не заметили исчезновения десятков миллионов людей. Я убедился в том, что короткая историческая память и постоянная готовность к ликованию – лучшая почва для произвола и что названные миллионы в конечном счёте слагались из тех единиц соседей, сослуживцев, добрых знакомых, которых ежедневно теряли взрослые люди 37-го года.

От театра. Это выдержка из последнего слова на суде – в 1970 году. А тогда – в 66-м – он был отлучён от школы, от преподавания за то, что искал искреннего, правдивого слова как в поэзии своей, так и в общении с учениками.

Авторский голос.

Я вновь в ореоле следящих колец

табачного дыма. Я жду лишь сигнала,

чтоб выйти один на один – без коллег

под тёплые взгляды юнцов небывалых.

Мне надо, чтоб голос просил и проник,

чтоб сделан был выбор: корыто иль качка?

Пусть мне неизвестно, что лучше для них,

но мне надо верить. На слово. Пока что.

Пусть мне неизвестно искомое зло,

но я разузнаю – скажу без обмана.

Двойник. 

(Когда не хватает нам трепетных слов,

бестрепетных много, как в мнимых 

 романах.)

Авторский голос. А эти слова – на зарплату права.

Звенит школьный звонок.

Двойник. За дверью сидят терпеливые дети.

Авторский голос.

Я дверь распахну. И повиснут слова

бесстыдно. Как нижние юбки при свете.

От театра. Он остался учителем и после отлучения от школы, учителем для своего (наверное, не только своего) поколения – учил трепетному отношению к слову, к поступку, учил «нравственной стерильности». А трепетные слова он искал – в стихах, в выступлениях, в поступках. Как поэт он отдавался чистой мелодии.

Волхвы

Музыка. На заднем плане участники представления, которые превращаются то просто в слушателей, то в «древних» и не очень древних представителей еврейского народа.

Мелодекламация. Исполнителей назовём чтецами.

Первый чтец. 

Желанна или нежеланна,

Но ты, презрев дневной галдёж,

Как дождь, возникнешь из тумана

И захлестнёшь меня, как дождь.

Как огонёк безлюдной степи,

Меня, обманная, маня,

Ты возведёшь в иную степень

Немузыкального меня.

Меня мелодия завертит,

Как ветер – горсточку золы,

Я буду в этой песне ветра

Песчинкой, поднятой с земли.

Лечу! И значит: вон из кожи,

Вон из себя, из пустяков,

Из давних, на стихи похожих,

И всё же якобы стихов.

И мне, песчинке безызвестой,

Звенеть, как струнам камыша,

И в этом созиданье песен

Мне будет всё и вся мешать.

Мешать приток чужих эмоций,