Литературный театр - Л. Зиман

Мешать приток чужих эмоций,

И громкий чужеродный залп,

И даже этот милый Моцарт,

Что слишком вхож в концертный зал.

Я буду верен новой вере,

Я буду всё ломать, менять!..

И вдруг пойму, что я – Сальери,

Что ты уходишь от меня…

От театра. Мелодия не ушла от поэта. Стихотворение, которое так и называется – «Мелодия», стало началом цикла «Еврейские мелодии».

Звуки скрипки.

Второй чтец. 

За дощатой, почти не стенкою,

от тоски или просто так

вдруг заплакала скрипка Стемпеню –

первозданная простота.

И прикованы горькой песнею,

словно рэбий услышав цык,

перестали потрясывать пейсами

синагогии мудрецы.

И как будто бы поманили их

(будто можно их поманить),

замолчали пророки в библиях

и бунтарский замолк Маймонид.

Пела скрипка давно забытое,

пела горькое: оглянись,

не задавлены ль сытым бытом

первочувство и первомысль?

Пела долго, пророча кару,

канифоля смычок сутулый.

А потом укрылась футляром

и уснула…

И надолго замолкли жалобы,

и пророчества замолкли…

Только дождик стучал по жёлобу

и случайные люди мокли.

И обрадованно завыли

те, кто сыты и знамениты.

И опять гундосили библии,

заглушая хрип Маймонида.

От театра. По словам вдовы поэта, в первоначальном варианте стихотворения была строфа:

Пела скрипка, как динго на севере,

как на юге седая лань,

что на свете самое скверное –

это проданный талант.

Третий чтец. 

Изменами измены породив,

плывут века…

Но что – Азефы? Хуже

и памятней – донос жены на мужа,

поклёп сестры на брата, жёсткий гриф

бездумной лжи, тупого простодушья…

… А ты – у колыбели их, Юдифь!

Но что же натворила ты, Юдифь!

Земля и небо, лебеди и гуси

поют один, назойливый и грустный,

не ждущий продолжения мотив:

«Зачем ты это сделала, Юдифь?»

Зачем ты это сделала, Юдифь?

Из злобы? Из коварства? Для идеи?

Или для счастья робких иудеев,

которые ликуют, не простив

тебе своей трусливости, Юдифь?!

Зачем ты это сделала, Юдифь?

Чтобы оставить борозду в преданьях?

Или чтоб стать праматерью предательств,

воительною кровью напоив

свою гордыню бабью, Иудифь?!

Зачем ты это сделала, Юдифь?

Ведь если ты оглянешься, наверно,

Увидишь как по трупам Олофернов

толпа уродиц жадно лезет в миф,

а ты была красавицей, Юдифь!..

Зачем ты это сделала, Юдифь?

На мрачный подвиг от докуки зарясь?

А может, восхищение и зависть

в нас, неспособных к подвигам, вселив,

ты нас звала к оружию, Юдифь?

Но мы не можем. Мы больны.

От театра. Исторические, мифологические образы – у Габая они рупор авторских мыслей либо повод высказать их. Пушкинские, библейские волхвы, свободные уединённые мудрецы, мыслители и поэты, люди правдивого и вещего языка, не нуждающиеся в щедротах владык, – как близки были Илье Габаю люди этого склада, какой надеждой представлялся среди противоречивых коллизий эпохи их пример.

Четвёртый чтец.

Есть в сморщенных страницах старых книг

сыпучая дорога из потёмков,

неверная, как преданность котёнка,

непрочная, как ласковость владык,

И, может быть, звучит излишне громко

правдивый и свободный их язык,

он, может, слишком клич,и слишком крик,

и слишком вещ – в расчёте на потомков.

Но им не нужен щедрый дар владык,

они честны. И обещают только

неверную дорогу. Из потёмков.

И вечный гнев, и вечный грозный крик,

и вечный посох, вечная котомка

на сморщенных страницах старых книг.

На сцене, впереди – трое.

Первый.

В больные дни распада чувств и воль,

когда себя теряешь без стесненья,

есть высшее и мудрое прозренье –

есть слово утешительное: волхв.

Второй.

Когда в пустыне образ свой и след,

и всё, чем был, и всё, чем есть, рассеешь, –

лишь книжники – ещё не фарисеи –

зажгут в окошке путеводный свет.

Третий. 

И ты бредёшь с надеждой и тоской

на этот свет, где с пользой или втуне,

но доброту и мудрость Сакья-Муни

соединяют с мудростью людской.

Первый.

И ты идёшь на кроткий свет окон:

там гордый труд, там можно слиться с теми,

кто честно донесёт на наше время:

всё донесёт до будущих времён.

Третий.

 И ты летишь, простив иль не простив

своим утратам, лёгок и свободен,

на этот свет: так вечна мудрость их,

так их язык свободен и правдив,

так свет в окне их вечно путеводен.

Пока идёт чтение этих отрывков из поэмы «Волхвы», другие участники (на заднем плане) организуются в три группы людей с книгами – по два-три человека в каждой группе. Теперь они выходят на первый план (сначала первая группа, затем вторая, третья).

Первая группа (вместе). 

Но что мы оставим, учитель, чем станем,

когда мы исчезнем, в безвестности канем?

Вторая группа (реплики).

- Доносы,

- войны,

- и возможность, разрушив храм, вползти к верхам,

- генеральство,

- и вельможность,

- и всё, чем жив вельможный хам,

Вместе. Не для волхвов, не по волхвам.

Третья группа (реплики).

- В часы обид и дни напраслин,

 - в минуты бедствий и напастей,

Вместе. Как ни были б они тяжки, -

- есть наш приют

- и наше счастье:

- удел волхвов – ученики

- и книги,

- рукопись

- и паства.

Все три группы как бы объединяются в чтении следующих стихов.

- И затаённо, но пребудет

всё, что живёт для чёрных буден,

а не для светлого потом.

- Как слёзен мир

 - и как он труден!

- Спасти его!

- Трудом иль чудом.

Все, кто на сцене. И если не волхвы – то кто?

Пауза.

Скандируя: «Всё, что живёт для чёрных буден, а не для светлого потом».

Все уходят. Темнеет.

Дочь губернатора

От театра. Илья Габай не был историком – он преподавал литературу и русский язык, Но историю знал прекрасно, и исторические образы, ассоциации постоянны в его произведениях.

Свет.

Авторский голос. 

Поэты слепы и в потерях,

Не ведают скорби потерь.

Я думаю так: не Гомера ль

Пленительность в сей слепоте.

В середине сцены появляется лёгкая, воздушная девушка, назовём её, как у Гомера, Афродитой. С двух сторон условный гомеровский персонаж (назовём его Зевс) и читатель – наш современник.

Афродита.

Ранил меня Диомед, предводитель аргосцев

 надменный,

Ранил за то, что Энея хотела я вынесть из боя,

Милого сына, который всего мне любезнее

 в мире.

Зевс. 

Милая дочь! не тебе заповеданы шумные брани.