Убийца-юморист - Лилия Беляева

— Эта девушка одинокая, — остановила я всезнающего Веню.

Но он не остановился, успел поведать мне о том, что в древнем Риме и Греции к самоубийцам относились без должного уважения. Другое дело, если страдала честь. Тогда, значит, власти сами заготавливали сильный яд, который мог получить тот, кого допекли.

Пока шла перезапись с его, казенной пленки на мою, личную, Венечка сумел обогатить меня ещё добавочным знанием:

— Знаешь, какая самоубийца мне в кайф? Клеопатра! Это же все брехня, будто она из-за любви к Антонию сунула руку в корзину с ядовитыми змеями! На самом деле эта красоточка не смогла пережить того факта, что потеряла власть! Во характерец!

Люблю своих собратьев по профессии, люблю их болтовню, за которой они, однако, не забывают о деле.

Взяла кассету из рук Венечки, поцеловала его в щеку и понеслась домой как угорелая. Казалось, что едва просмотрю пленку с тусовкой, как сразу пойму что-то очень существенное, связанное с «полетом» Любы Пестряковой из окна ресторана при изобилии гостей…

Но, очутившись дома, бросилась к телефону и принялась опять и опять набирать номер справочной Склифа. Однако, как и в прежние разы, ответ был скуп и грозен:

— Состояние тяжелое.

«Виновата ли я? Виновата ли я?» — нашептывала сама себе.

И отвечала: «Чем? В чем? Да ерунда это! Ну при чем здесь я?»

Но руки тряслись, когда вынимала кассету из сумки, но руки дрожали, когда вставляла её в дупло видака.

Мне очень хотелось, чтобы пленка с записью тусовки в ресторане гостиницы «Орбита» ответила на неожиданные, опасные вопросы, очистила от подозрений и успокоила меня.

Во-первых, я не присутствовала на той тусовке. Во-вторых, я не хотела ничего плохого Любе Пестряковой. В-третьих, разве можно все предусмотреть?

Нажала кнопку. Первые кадры показались фруктовым ассорти в движении. Но все это были сгустившиеся в одном месте блондинки, брюнетки, шатенки, разноцветные платья, летучие шарфы, шляпки, оголенные плечи и так далее.

Много, очень много народу тусовалось в тот вечер в ресторане… Сотни мужчин и женщин. И никаких примет скорой трагедии. Все пьют, все едят, кое-кто из молодых, отвязных корчит рожи в объектив телекамеры, кто-то алчно хватает с тарелки кусок пирога, на голубой ковер сыплются крошки, кто-то, закинув голову и энергично работая кадыком, пьет из бокала. А вон популярный чернявенький разговорник в черном фраке, как и все здешние мужчины. Он выразительно жестикулирует и забавляет окружающих говорком под Горбачева. А вон спекшийся «экономист» с лицом стареющего сома, с оттопыренными губами в кривой, многозначительной усмешке, который очень ловко в нужный момент сбежал в отставку и слинял в толпе. А вон и сами певучие девчаточки «Бархатные глазки» с наклеенными ресницами-веерами, в разноцветных париках… Они лихо наигрывают на гитарах и поют как бы вприпрыжку, а одна, как оказалось, способна ещё отбивать чечетку и попутно стучать в барабан. То ест все путем, все по делу сообразно сценарию…

И певец-шестидесятник с наклеенным париком тут как тут. Вот он, выпятив грудь, вышел на сцену и, дергая за хвост свою явно дохлую ностальгию по прошлому, запел про «советскую страну», про её восходы и закаты. Хотя всем известно — в прежнее-то время ему бы ни в жизнь не отгрохать серебряной свадьбы с полумиллионом гостей и чтоб кругом серебряные скатерти, серебряная посуда и всякие серебряные штучки в качестве подарков этим самым гостям…

Любу я углядела среди молодежи и остановила этот кадр. Мне очень не хотелось увидеть здесь, где-то поблизости, и рокового Анатолия Козырева, в которого она, несомненно, была влюблена насмерть… Не хотелось и все.

Да нет, не так. Не хотелось потому, что тогда, крути не крути, слишком большая доля вины падает на меня лично… Тогда так и лезет формулировка: «Если бы ты не затевала свое «следствие», то…»

Однако нигде, даже чуть-чуть, не мелькнул черногривый красавец-тенор. А уж если бы он там был, небось, оператор тотчас нацелил объектив на его колоритную, фантазийную фигуру. Рядом же с Любой стояли две девушки и два парня без особых примет, а так: блондин, шатен, блондинка, шатенка. Они могли быть молодыми певцами-певицами, музыкантами, актерами и вовсе «никем», а всего лишь родственниками знаменитостей, отдавших им свои пригласительные билеты. Да и внешне эти четверо были «никакие» — ни красавцы, ни уроды, средних внешних данных и среднего роста. Хотя один был повыше прочих и, пожалуй, поспортивней и чем-то походил в профиль на молодого Вячеслава Тихонова. Хотя не факт. Он слишком быстро повернулся к объективу «бетакама» спиной.

Конечно, можно сейчас же и засечь сие действие, и дать ход своим подозрениям: «А случайно ли он, этот типчик, повернулся спиной? А не испугался ли телекамеры? А если испугался, значит, на то были у него свои потайные причины?»

Но я решила не придавать значения тому, что некий молодой человек, который стоял в профиль, вдруг резко отвернулся и оставил на обозрение свой затылок, стриженный коротко, и свою широкую черную спину. Почему-то в тот момент мне больше всего не хотелось, чтобы Люба и Козырев были рядом, вместе, у всех на виду. И у меня отлегло от сердца, когда я увидела, что Люба с этими «серенькими», что у Любы улыбчивое лицо и красивое темно-розовое платье с глубоким вырезом, открывающее её покатые плечи, как на известном портрете Натальи Гончаровой. И очень ей к лицу длинные серьги и жемчужные бусы в два ряда. Скорее всего, поддельные, но смотрятся…

— Ты сегодня что, голодать решила? — спросила мать за моей спиной. Ни суп не тронула, ни кашу…

— Разве? Ах, да… Не беспокойся, досмотрю и поем…

— Не обмани. Я ушла на дежурство.

— Смотри за ними получше, за своими богатенькими Буратино, посоветовала я. — Чтоб никто их не тронул! Чтоб в целости-сохранности продолжали пастись на зеленых «баксовых» лужаечках!

— Глупая, — отозвалась мать. — Смирись! Что ест, то есть… Консьержка — звучит не хуже, чем училка.

Мы бы с ней, возможно, до чего-нибудь и доспорились, но зазвонил телефон. Я взяла трубку.

— Татьяна! Ничего-ничегошеньки! Журнальчики разве.

— Веруня! Ты, что ли? О ком это?

— Как о ком? О нем! О твоем любимом раскрасавце Анатолии Козыреве! Ты что, не проснулась ещё или что? Ради чего тогда я бегмя бегала, если тебя этот фрукт больше не волнует? Ну ты, девушка, даешь…

— Боже мой! Я и впрямь словно в сонной одури, если забыла о самом-самом! Прости, Веруня! Говори! Рассказывай! Библиофил? Библиоман? Ты сама не представляешь, как дороги твои сведения!

— Сыпанешь горстку бриллиантов?

— Само собой! Ну!

— Не читает! — торжественно объявила моя самоотверженная в дружбе Веруня. — Почти не читает. Дома всего три полки с книгами. Старье. Классика. Я подослала к нему фотокора нашего. Снял роскошно, в белом костюме, на фоне этих самых книг. Красив, элегантен. Думаю, если будет случай поместить его на нашей обложке — Никита Михалков-Паратов тотчас вымрет от зависти. Но вот что почитывает регулярно, как признался фотокору, так это «Игрока» Достоевского. Пытается что-то постичь… Подчеркивает карандашом целые страницы. Фотокор схватил с листа, потом уточнила вот это: «… Голос её звучал как напряженная струна:

— Слушайте и запомните: возьмите эти семьсот флоринов и ступайте играть, выиграйте мне на рулетке сколько можете больше; мне деньги во что бы то ни стало теперь нужны…» Вторая книга, которую читает и перечитывает, как ни странно, изыскания профессора Бурсова «Личность Достоевского». Фотокор обнаружил и на ней следы зеленого фломастера, особенно в тех местах, где речь о деньгах, об игре. Я не поленилась, сходила в библиотеку, взяла этого Бурсова и вот какие выписки сделала для тебя. Первая: «Для Достоевского проблема денег — одна из граней проблемы свободы, как в бытовом, так и в бытийном плане. При помощи денег он рассчитывал добиться независимости от угнетающих обстоятельств, погоня за деньгами загоняла его в ещё большую несвободу… Деньги принуждали Достоевского браться за перо. Но чтобы писать — требовалось вдохновение. И чем в большую зависимость попадал он от денег, тем настоятельнее требовал от себя вдохновения. Деньги давили на него, вдохновение поднимало, и поднятый вдохновением на вершину дарования — он сводил счеты с деньгами, преображался в грозного судию века торгашества и предпринимательства». Не уснула? Еще одна, последняя цитатка. В письме к своей жене он, Достоевский, криком кричит: «Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я все проиграл, что ты мне прислала, все, все, до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл. Аня, как я буду теперь глядеть на тебя, что скажешь ты про меня теперь! Одно и только одно ужасает меня: что ты скажешь, что подумаешь обо мне?.. О, друг мой, не вини меня окончательно…» Остальные подробности — если придешь ко мне, если тебя издалека манит запах кофе. Мой «спонсор» не жадничает, притащил мешок кило на три…