Убийца-юморист - Лилия Беляева

Надежда Петровна спросила у снимающих, когда и где можно будет увидеть это кино. Ей ответили, что скоро, по телевизору, под названием «Печаль моя светла…» Что надо только следить за программой.

— Хочется глянуть, — призналась застенчиво. — На моих же глазах все снимали. Она вся в черном и даже чулки черные, и сумочка… Она поклала букет плашмя… Как ей сказали. А только я разве дура? Я его, как они все уехали, в банку с водой. Зачем цветам пропадать?

— Она часто на могиле бывает?

— Не каждый день, не скажу, но приходит, голову наклонит и стоит, думает о чем-то. Один раз с ней иностранец какой-то прибыл с фотоаппаратом. Второй раз американец, что ли, здоровый такой, рыжий… Тоже снимали. Она женщина хоть и молодая для покойного, а что до обслуги — с пониманием, не обижает нас, «спасибо» скажет всегда да ещё не по разу.

— А скажите, Надежда Петровна, это правда, что когда опускали в могилу гроб с телом Михайлова, кто-то очень громко, и не один раз, хихикнул?

— Сама не слыхала, не видала, а могильщики смеялись — было дело, говорят, обсмеял кто-то покойничка.

— Может, они сами?

— Может, конечно, — вздохнула женщина, обирая мертвенькие сухие листочки, застрявшие в свежей траве между двумя оградами. — Они ребята бравые. Им без бутылки да без смеху не прожить. Только они сами не всегда копку ведут и гроб в могилу опускают. Они себя чтят за хозяев здешних мест. За деньгу наймут каких-нибудь бомжей, а сами в стороне. Или кто из приличных приходит подработать… Иногда вон даже, как припрет, Арик Файзулаев не брезгует, гравер, он на могилках, на камнях, новых упокойников фамилии выбивает… Тоже юморной. Потому что пьющий. Заметит чего смешное и «ха-ха!» Не стесняется.

— А где он сейчас? Может, на территории?

— Может. Да только не обегаешь же все кладбище. Сходить надо в контору, вон туда, там скажут.

В конторе сказали, что Арик Файзулаев будет завтра с утра. Он с утра только и работает по-настоящему и руку твердую имеет. А в обед, как только выпьет, — все, смеется и песни поет.

Не знаю, не знаю, почему мне потребовался до зарезу этот самый Арик Файзулаев! Но что-то подсказывало мне — он не зря возник из небытия и как-то же пригодится.

… Утром мы встретились у входа в кладбищенскую контору. Это был парень лет тридцати, несмотря на фамилию, блондин с серыми глазами, вырезанными косо, с девичьим вздернутым носиком и пухлыми губами. Волосы, конечно, длинные, ибо натура художественная, и схвачены заодно с белым, чистым от морщин лбом цветастым жгутом. Я-то девушка довольно высокая, а он не так чтоб, ну по брови мне. Положение не из удачных для любого самолюбивого мужичка.

Но Арик оказался влюблен в себя до крайности и оттого легок в разговоре и добродушен:

— Я-то? Я тот самый высокосознательный отец, который запихал дочь в Америку и продюсирую её изо всех сил. Поэтому никакой работой не брезгую. За все берусь.

— И хоронит, бывает, помогаете? Могилы копать не брезгуете?

— Ничуть! Никогда! Это стильно!

— С юмором порядок?

— Без него — только в петлю!

— Говорят, вы умудрились сказать свое «ха-ха!» в момент похорон писателя Михайлова?

— Наговор! Я, действительно, ему могилку копал наравне с другими, но не более того… И разве я один такой заводной изо всего кладбищенского персонала? Мы здесь все поголовно чечеточники на язык и без юморка ни ногой, ни рукой! А чего это вас это интересует так-то? К чему вы про сущую мелочь?

— Да, знаете, из газеты я… а газету сейчас всякие пустяки интересуют. Сами знаете, читатели объелись политикой…

— Тогда вам надо про бомжа рассказать, как его тут сутки назад убили бутылкой. Художник ведь бомж! Когда хотел — такие картины делал! Только его какие-то махинаторы выселили из квартиры. Куда мужику податься? На кладбище! Он тут у одних занял деньжат, а в срок не отдал. Они бухали, бухали, набухались, пришло в голову, будто этот художник им их рублики не отдаст — и давай его ловить с фонарем. Поймали среди венков-цветов и убили бутылками… Ничего себе картина? Нравы нашего сегоднячко! Гибель среди цветов-венков посредством бутылок? Был бы я чистый художник — изобразил бы!

— Случайно, это не он занимался мозаикой? Я видела здесь надгробья из яркой мозаики…

— Не. Другой, в бегах нынче. Еще вопросы есть?

Вопросов не было. Но не знаю уж с чего, так, на всякий случай, я достала напоследок фотографию из сумки, где группа молодежи пребывает на тусовке в ресторане гостиницы «Орбита», где в центре — Люба ещё до её «полета», до Склифа… И где только один неопознанный объект парень-шатен, широкоплечий, ладный, в профиль отчасти похожий на Вячеслава Тихонова молодых лет: та же резьба без округлостей и брови в линейку.

Арик как взглянул на раскрасавицу Любовь, сейчас же и оповестил голосом потрясенного князя Мышкина (см. сцена с портретом Настасьи Филипповны из «Идиота»):

— Пропадет! Слишком красива! Долго-долго не сможет влюбиться, а уж если влюбится — конец ей, на все пойдет, ни перед чем не отступит!

— Почему вы так думаете?

— Жизненный опыт! Наличие трех могил, куда уложены были три красавицы, из-за любви прошедшие страшным, скорбным путем преступления во имя безумной страсти!

— А эти двое кабальеро, каковы? — ввернула я самый-самый насущный вопросец.

— Эти? Сейчас погадаю по звездам… Стойте! — Арик красиво, длинно свистнул. — Да я знаю тебя! Он показал пальцем на шатена-Тихонова. — Я видел тебя! Только вот когда и где… Скорее всего, в каком-нибудь подвалишке, где пивком торгуют. Или он чего-то в каком-нибудь театрике изображал… Моя любовница из актрис, мы с ней изредка таскаемся по всяким театрикам… Она, пожалуй, могла бы вам помочь, если бы… если бы не уехала к матери на Украину. Мать у неё плохо чувствует себя…

— Жаль, — сказала я. — А что вы думаете об этих листках? Ну что к кресту прилеплял кто-то на могиле писателя Михайлова? Может, я могу написать в газетке, что один график юморил таки образом. Ведь, как я помню, буквы были выписаны аккуратно, даже красиво…

Парень боднул меня в плечо:

— Только попробуй! Только козырни! Меня в тот же момент растопчут! Вокруг этих листков, тут мы все давно поняли, какая-то грязная грязь клубами… Тут тайна почище чем куда пропала Янтарная комната и умер ли Сталин своей смертью или же был убит… Ох ты! — охнул он и умолк и остановился с приоткрытым ртом.

— Что именно? — спросила я.

— Последнее предсмертное откровение. Я знаю, где видел этого типа в черном, с профилем актера Вячеслава Тихонова… Я вспомнил. Но тебе не скажу.

И не сказал. Как я его не просила. Кстати, чем больше просила, тем жестче он говорил «нет!» Хотя напоследок, когда мы уже расходились, сказал:

— Я где-то читал, что детективщик Доценко, который сочиняет историйки про Бешеного, до того сам себя держит в руках, что не позволяет сперму называть «спермой», а именует сей продукт «экстазным нектаром». А ты хочешь, чтоб я ради тебя и твоей газетенки бухнул чего невпопад? Не выйдет! Только намекну — он ходил тут, между могил, но в очках и при шляпе. Военная косточка. Выправка та еще. Если не охранник при боссе, то кэгэбист-фээсбэшник, не менее того… И тебе, если ты не совсем уж полоумная, советую — беги прочь от могилы Михайлова! Не оглядывайся и беги, беги! Целее будешь!

… Грипп, как и любовь, приходит внезапно, нагрянет, как говорится, а ты уж будь добра расхлебывай… А вместе с гриппом, то есть температурой, ломотой костей и соплями в мою комнату пришла, хоть я её не звала, — могила известного писателя Михайлова с высоким деревянным крестом. По телеку шел сюжет под названием «Печаль моя светла…» Белый, полированный или залакированный очень высокий крест сиял в лучах солнца как-то победительно, словно бы одной своей новизной-высотой принижая значение прочих кладбищенских строений, включая даже памятники с мраморными бюстами. Но музыка лилась препечальная, скрипки выпевали адажио Альбиони, которым в крематории провожают каждый гроб в темную четырехугольную дыру в полу.

Сорокалетняя вдова восьмидесятидвухлетнего старца показалась издалека. Телекамера повела её в замедленном ритме, фиксируя гармоничное единство её черного длинного платья и опущенных долу глаз, неподвижный полет её шляпки с полями-крыльями и мерное покачивание головок алых гвоздик в её руках, затянутых в черные перчатки. На этом фоне красивый женский голос читал стихи, принадлежащие перу Ирины Аксельрод. О любви, о совершенно ином цвете неба и моря, когда в груди вспыхивает это дивное чувство… Адажио Альбиони, обволакивающее душу шелком-бархатом, невольно заставляло забыть обо всем, в том числе о самой жизни со всеми её хорошестями и сложностями.

Вдовица, между тем, очень плавно, очень грациозно наклонилась над могилой и возложила цветы… Далее её, видимо, попросили рассказать о своих чувствах к покойному мужу, и потому она, то глядя на крест, то на свои особо алые на черном, гвоздики, то на небо в крупных просветах кленовых крон, объясняла трудновато, на обывательский взгляд, объяснимое, а именно почему их, будущих супругов, столь неодолимо потянуло друг к другу, что даже разница в сорок лет не стала тому помехой.