Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик

родители погибли в автокатастрофе, а она выжила»), но и остро сексуализированные сценарии личной жизни и «тайного» поведения. Это ставило некоторых «королев класса», особенно тех, которые были далеки от облика «мадонны», в сложную и – зачастую – крайне некомфортную позицию: им сообщалась роль «великой шлюхи»[10], чей образ мог использоваться окружающими для проговаривания собственных сексуальных страхов, проблем и чаяний[11]: «О ней ходили разные слухи, но в возрасте 16–18 лет это только раззадоривало и опьяняло». Важно, что даже сегодня некоторые респонденты сохраняют в своих нарративах детали, выглядящие, возможно, вполне мифическими: «Все знали, что ее изнасиловал человек, который угрожал ей, и она никому не могла отказать, и были те, кто этим пользовался, но ее жалели и уважали»; «[Ее единственной книгой] было пособие по сексу для молодой семьи – и, серьезно, больше ничего. На потолке, прямо над кроватью, висел плакат с Рокки, в одних трусах)». Другие детали из сегодняшних рассказов – чрезмерная сексуальная расторможенность, снабжение одноклассников порнографическими открытками, постоянные разговоры на сексуальные темы по поводу и без повода – наводят на мысли о сексуальном насилии в семье или со стороны иных взрослых; сегодня, возможно, эти вещи могли бы служить индикаторами того, что девочка находится в опасной ситуации. Вдобавок респонденты, увы, нередко описывают механизмы, в рамках которых такое восприятие «королевы» как сексуального объекта и «проговаривание» собственных переживаний за ее счет сами по себе легитимизируют те или иные формы насилия в адрес девочки: «А один мальчик – это было уже в классе восьмом – не по годам развитой, гордился тем, что чуть не „завалил“ ее вечером в классе, когда они вдвоем мыли там полы (было их дежурство). Его рассказ было слушать и увлекательно, и гадко». Еще одна респондентка рассказывает, что она и ее подруги в какой-то момент за спиной у «королевы класса» обсуждали с мальчиками форму ее сосков, увиденных в школьной раздевалке: «Вроде как по ним можно было узнать девственницу, если как козьи – девственница, если как коровьи – нет. Когда она узнала, она рыдала, много дней не ходила в школу. Мы любили ее и хотели на нее походить, но как будто не могли остановиться». Здесь острее всего видно, что девочка-лидер, даже если ее лидерство принималось окружающими охотно, часто оказывалась в полной мере «иной» – то есть тем, с кем при всем желании невозможно было построить взаимодействие без остранения.

Еще одним фактором «инакости» были особые навыки и умения девочки-лидера, лежащие за пределами обычной школьной учебы, – и тут, как ни странно, советская школа оказывалась скорее агентом поддержки, нежели подавления лидерских качеств. Гонка за рекордами, благодаря которой дети-спортсмены, дети-музыканты, дети-танцоры получали в школе особые поблажки, а зачастую и особый публичный статус, способствовала тому, что девочки, занимавшиеся танцами или спортом, имели шансы занять лидерскую позицию не только в силу характера, но и в силу поддержки со стороны взрослых. Сами же подростки, естественно, высоко котировали именно те навыки, которые положительно сказывались на владении телом: например, художественная гимнастика или балет давали девочке больше шансов на лидерство (при прочих равных), чем, скажем, занятия музыкой или даже артистические способности (которые школа старалась держать в узде, маргинализируя тех, кто заходил в проявлении этих способностей слишком далеко). Кроме того, дети-спортсмены нередко получали поблажки в ношении школьной формы (о важности отличий в форме для повышения статуса речь пойдет ниже): «Аня, спортсменка, высокая, осанка, королевский поворот головы, свитер из спортивного снаряжения под школьным фартуком, на школьном платье»; «Обе были в республиканской сборной по гимнастике и могли вместо пионерской формы надеть юбку прямо на гимнастический купальник, им разрешали. И сумки у них были, предмет общей зависти».

Наконец, одним из важных факторов «инакости» был социальный статус семьи, к которой принадлежала девочка. Здесь респонденты четко показывают, что позднесоветские подростки, в отличие от многих советских взрослых, могли попадать под обаяние не только «советских элит», но и романтизированных групповым сознанием советских драм: «Жила в доме, давно предназначенном „под снос“: маленькая хатка с проваливающимся потолком, печка; там она жила с бабушкой и дедушкой (колхозница и шахтер, страстный футбольный болельщик; он худенький и „шпана“, а она – полная и сурово-добрая). Этот дом как-то подчеркивал, какая она Королева». Вообще нарративы драмы, выстраиваемые респондентами при реконструкции своего подросткового опыта, заслуживают отдельного и очень основательного разговора, и тема «королев класса» может, кажется, служить для этого разговора прекрасной канвой; многие из этих нарративов адаптированы и к сегодняшним расхожим сценариям, и к сегодняшним практикам говорения о них, и в значительной мере, на мой взгляд, иллюстрируют то, как «последние советские дети» формулируют для себя причинно-следственные связи различных жизненных событий.

«Я та девочка»: особенности костюма «королевы»

При сборе свидетельств для этого материала я разделила респондентов на две группы: тем, кто давал ответы письменно, я предлагала опросник, где просила рассказать, чем костюм «королевы» отличался от костюма остальных детей; тем же, кто отвечал устно, я вдобавок задавала вопрос о том, каким был костюм их «королевы». Так или иначе, большинство опрошенных мной почти сразу начинали говорить о костюме «королевы» как о костюме «иного» – подчеркивать различия, природу этих различий, отношение к ним окружающих. Костюм, таким образом, оказывался важнейшей составляющей роли «иного», четким признаком «инакости». В контексте позднесоветского периода это утверждение, возможно, имеет особенное значение для понимания того, как соотносятся костюм и лидерство. Во-первых, предположительные механизмы конструирования своего костюма «королевами» и механизмы восприятия этого костюма окружающими проявлялись особенно четко на фоне властного школьного уравнивания. Во-вторых же, описываемый нами период был периодом постепенного распада костюмного языка в пространстве СССР[12], и судорожный поиск идентичности, которым были заняты в это время многие взрослые, накладывался на еще более мучительный поиск идентичности, свойственный подростковому возрасту.

Некоторые респонденты утверждали, что костюм «королев» ничем не отличался от костюма остальных, однако зачастую интуитивно инверсировали ситуацию: «обычный» костюм этих девочек оказывался способом подчеркнуть их «королевские» качества вопреки сложившимся стереотипам: «У нас была Марина, которую мама одевала в какие-то вещи от спекулянток, все девчонки капали слюнями, плюс она была симпатичная, – но ничего королевского в ней не было. Она носила простую форму, простой передник, такие даже бедные дети не носили. Но все это было с достоинством, которое украшало любые вещи». Однако большинство моих собеседников говорят о костюме «королевы» не только как об уникальном явлении на общем фоне, но и как об отражении характера девочки, ее персональных свойств; даже те, кто настаивает, что в