Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик

сказывалась в вопросах костюма: подросток оказывался, насколько мне удалось понять, практически слепым пятном для советской легкой промышленности, снабжавшей его либо детской одеждой больших размеров, либо взрослой одеждой размеров сравнительно небольших; доминанта школьной формы только усложняла положение. Можно предположить (хотя этот вопрос и требует отдельного исследования), что очень многие материальные артефакты позднесоветской подростковой культуры были в первую очередь самодельными, адаптированными или присвоенными вещами взрослого мира. В контексте разговора о костюме и лидерстве эта тема приобретает огромное значение: для того чтобы отражать, подчеркивать, доказывать, а порой и моделировать лидерские качества, особенно – в девичьей среде, девочка-лидер зачастую должна была обладать либо особыми навыками, либо уникальными каналами приобретения элементов костюма, либо некими имманентными личностными свойствами, позволявшими костюму быть «другим» на фоне окружающего единообразия: «С косой ходила, но немножко своеобразно ее заплетала, свободно, а не туго, перекинув вперед через одно плечо, и никогда ничем не завязывала и не закрепляла на конце, ни заколкой, ни резинкой, а ходила и весь день доплетала расплетающийся кончик, и все вокруг считали, что это очень красиво выглядело (я пыталась так тоже делать, но у меня сразу все нафиг расплеталось сверху донизу)». Из-за специфики подростковой среды и без того большая смысловая нагрузка, ложившаяся на позднесоветский костюм[2], зачастую делала его, на мой взгляд, едва ли не полем боя позднесоветских подростковых лидеров за популярность в среде сверстников. В то же время костюм становился призмой, гипертрофирующей наиболее значимые элементы спектра женских гендерных ролей, подразумевающих ту или иную форму лидерства – от строго официального до неформального и радикализированного.

Многие из почти трехсот ответов, устных и письменных, полученных мной в результате распространения небольшого опросника о «королевах класса» и их костюме, вполне демонстрируют механизмы, свойственные реконструкции личного прошлого, в том числе – механизмы, значительно влияющие на объективность суждения и точность предоставляемого материала (особенно в этом плане выделяются собственно свидетельства отрефлексированной субъективности: «В университете со мной училась девочка, которая была одноклассницей рыжей Вики в старших классах. Она рассказывала о ней, как об особе крайне забитой, затюканной. Тихой троечнице»). Однако даже это не мешает заметить в первую очередь, сколь широким видится сегодня спектр лидерских гендерных ролей в позднесоветской подростковой среде. На это зачастую указывают информанты, отрицающие, что слово «королева» подходит, пусть и интуитивно, для описания девочки-лидера из их прошлого, – или замечающие, что, напротив, слово «королева» могло применяться иронически: «„Королевой“ дразнили в целом достаточно нелидерскую девочку, потому что она „воображала“ и милостиво улыбалась. А, еще она любила распускать волосы и у нее были сережки. Но вот чтоб у нее была свита поклонниц или поклонников – такого не было, только в детстве воображала. Потом научилась этого не делать и уже внимания не привлекала». Особенно интересен тот факт, что сюда включены многие параметры, которые указываются при описании «подлинной королевы», однако информант подчеркивает, что этих формальных параметров было недостаточно (об этом позже). Отдельной ценностью для понимания того, насколько подростковое лидерство могло не совпадать по форме с часто встречающимся в реконструкциях популярным стереотипом, обладают сообщения тех, кто описывает самих себя в качестве тогдашних лидеров: «Была не то чтобы королевой (меня бы такое звание обидело в то время), но лидером в классе»; «Я была не королевой, но в каком-то смысле неформальным лидером. Т. е. вокруг меня в средних классах все крутилось – и тусовки, и амуры, и какие-то разборки»; «Мы жили, возле города корабелов, приблатненный провинциальный пролетариат, босота. „Королева“ – это как обосрали, были „классные девки“ и „девки-босявки“»; «Не скажу что была королевой – но самой популярной – да». С другой стороны, очень многие информанты до сих пор говорят о сверстнице, ассоциирующейся у них сегодня со словами «королева класса», не без восторженного придыхания – при этом описывая довольно устоявшийся в сегодняшней культуре гендерный стереотип: «Человек я доминантный и (чего уж там) красивый – и, надо думать, я и была вот этой самой девочкой то ненавидимой, то обожаемой»; «Я была очень кокетлива, крайне уверена в себе, очень много внимания уделяла своей внешности, при этом обладала еще и неплохими способностями, что, видимо, добавляло шарма»; «Я была такой, как сейчас в фильмах показывают: шли по коридору на каблуках, ресницы подкрашенные, и снисходительно говорили: „Кыш! Кыш! Кыш!“ – и все расступались. А это шестой класс был, 88‑й год». Вопрос о том, насколько в подобных реконструкциях сильно влияние современной массовой культуры, остается открытым. Однако практически всегда речь шла о харизматическом лидере (иногда даже не сознающем, если верить сообщениям, своей «королевской» роли: «Только недавно, когда зашла речь об этом, я узнала, что меня считали такой девочкой»). Однако нельзя не заметить (ниже этот тезис разбирается отдельно), что костюм зачастую играл в формировании образа «девочки-лидера» огромную роль. Более того: воспоминания информантов о «королевском» костюме, своем или чужом (иногда, с учетом прошедшего времени, потрясающе детализированные – что подчеркивает, на мой взгляд, их значение), оказываются, в отличие от эмоциональных реконструкций (заслуживающих отдельного разговора), относительно объективной составляющей интервью.

«Не как мама, но тоже томная»: подростковые лидеры и гендерные модели взрослого мира

О том, каким сегодня видится и как конструируется образ советской «королевы класса», невозможно говорить без упоминания того, как стремительно начали меняться гендерные поведенческие модели в предперестроечный период. Очень многие информанты описывают девочек-лидеров из своего прошлого, подчеркивая, что используют в этих описаниях современные конструкции («сегодня этот образ назвали бы гламурным»; «сейчас про таких пишут – стиль бизнес-леди»), однако большинство не чувствует диссонанса, когда рассказывает, что «Аня постоянно ездила на море летом и возвращалась с нашего юга, как будто с Карибских островов. По-моему, она просто владела искусством жить». Ситуация усложняется тем, что прошлое реконструируется людьми, живущими в мире, где сценарии «отрицательного» женского поведения и модели женского лидерства в большинстве случаев не противоречат друг другу – в отличие от того, как обстояло дело в позднесоветские годы. Иными словами, сегодняшние социокультурные установки делают приемлемой в той или иной мере почти любую харизматическую линию женского поведения (а массовая культура приукрашивает и частично легитимизирует даже те, которые имеют криминальный оттенок). Но для позднесоветского подростка, и особенно – для девочки-подростка, допустимых с официальной точки зрения моделей харизматического поведения существовало крайне мало. Усложняло ситуацию и то, что официальная линия «советской женственности» плавно менялась в интересующий нас период: вопреки бытующему в широких массах мнению[3], «идеальной советской женщиной» 1980‑х годов не была героиня урожайного труда с десятью детьми по лавкам.