Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние - Макс Гастингс

под знамена Ким Ир Сена американцы могли судить по огромному потоку беженцев, стекавшихся к Периметру. Но американцы ввязались в эту войну слишком поспешно, чтобы успеть проникнуться ее высшими целями, и у них тогда не было важного повода для обиды, наподобие нападения на Пёрл-Харбор. Им сказали, что они сражаются с азиатским коммунизмом у ворот Тихого океана. Большинство осознавало лишь отчаянную необходимость не погибнуть от рук гуков, орудующих в дефиле под ними, и от снарядов Т-34, ползущих по дороге к их позициям. Сражение за Пусанский периметр приобрело историческую значимость только для тех, кто писал о нем впоследствии. А в те осенние недели 1950 года это была лишь нескончаемая череда коротких ожесточенных встречных боев, в которых обороняющиеся слишком плохо знали друг друга и слишком недолго сражались вместе, чтобы называться армией в сколько-нибудь значимом смысле.

Никакой начальной отметки у линии фронта нет [писал британский корреспондент Джеймс Кэмерон], потому что нет, собственно, линии как таковой – разве что в тылу, на карте в комнате для совещаний, невразумительный пунктир между установленными позициями; на полях сражений он значения не имеет. Единственная разграничительная линия там – это дорога, петляющая из безопасного Тэгу на север, обрывающаяся где-то в холмах, испугавшись, пожалуй, собственной длины. Миля-другая после выезда из города, и вам уже не скрыться: на самой дороге вы не увидите ничего, но холмы кишат невидимками, и когда вы развернетесь и попробуете двинуться назад тем же путем, вас уже отрежут от своих. Может, это будет просто пулеметная засада, но на какое-то время она перебьет хребет колонне, которая может двигаться только в одной колее, вперед или назад, а вбок ей уйти некуда. Кто-то едет, пытаясь оглядываться назад, – опасность всегда прячется за ближайшим поворотом и дышит тебе в затылок.

Но вот мало-помалу начинает обозначаться фронт: в руслах рек обосновались танки, движение становится все плотнее, в теснинах между лесистыми склонами то и дело попадаются примостившиеся на обочине небольшие отряды бойцов с автоматами: кто-то расположился словно на пикнике, только сгрудившись потеснее, чтобы защититься от пыли из-под колес, среди россыпи порожних пайковых консервных банок («Сочная домашняя кукуруза с ореховым вкусом, обогащенная питательными добавками»), кто-то зарылся с головой под капот джипа. В воздухе висит звенящий шепот полевых телефонов и танковых радиостанций, тонкий беспорядочный стрекот, похожий на жужжание насекомых, беспрестанные беспорядочные армейские пересуды. Там и тут, петляя между машинами, голоногие корейцы тащат на своих деревянных рамках, похожих на закинутые за спину мольберты, ящики с провизией или боеприпасами для минометов[105].

«Во многом эта война казалась более суровой, чем в Европе», – говорит лейтенант Уолт Майо, передовой артиллерийский наблюдатель из 8-го кавалерийского полка, сражавшийся в битве за Нактонганский выступ как призывник в составе 106-й дивизии.

Все было через пень-колоду и очень угнетало – я помню, как вернулся к батарее взять чистую одежду, и обнаружил, что наш полевой склад боеприпасов выносят. Нам полагалось двадцать пять снарядов на ствол в день, и мы постоянно пытались выбить себе дополнительные, это превратилось в игру: кто из передовых наблюдателей убедительнее наврет офицеру по управлению огнем. Бывали дни, когда мы лежали часами под минометным огнем противника, а ответить ему было нечем. Вот вы отвоевали высоту, вот вы ее сдали, вот вы ее отбили обратно. Никакого подъема, который чувствуешь на марше. Нас держала только злость: «Ну нет, хрена лысого эти твари нас возьмут!»[106]

Для многих бойцов служба в действующей армии на Нактонгане оказалась удручающе короткой. Лейтенант Дэвид Болте из 2-го батальона 8-го кавалерийского полка, сын начальника штаба армии США по планированию, прибыл в Корею прямо из Вест-Пойнта. До многих его бойцов, как выяснилось, туго доходило, что за несоблюдение воинской дисциплины здесь расплачиваются смертью. Очень досаждала нехватка даже базового снаряжения. Как-то раз Болте оказался под шквальным огнем противника, не имея инструмента для извлечения разорванного ствола. Пулеметом ему пришлось заняться, когда он увидел, что тот стоит брошенный. Один боец из расчета был ранен, остальные воспользовались удобным предлогом, чтобы утащить его в тыл. Это была хроническая проблема: в темноте солдаты норовили улизнуть с передовой: «Кому же охота торчать тут на высоте в ночи». Болте видел, как боец подорвался на гранате, которую сам же, выдернув чеку, по неловкости уронил в собственный окоп. Болте продержался в Корее всего десять дней, а потом ему в плечо угодила пуля, когда он разглядывал в бинокль коммунистические позиции. В последующие дни, валяясь в японском госпитале, где ему даже гипс на руку не смогли наложить, потому что гипса не было, он вспоминал ночь накануне посадки на корабль, когда трое бравых молодых десантников гуляли в баре «Высшая марка» в пентхаусе отеля «Марк Хопкинс» в Сан-Франциско. «Ого! – восхитилась вслух какая-то из посетительниц. – Прям как во Вторую мировую!» Теперь Болте смотрел на все это глазами человека, который больше не сможет выйти на поле боя: «У нас в голове был этот великий романтический идеал, приключение, в котором люди не льют кровь». В японском госпитале, где раненые лежали по коридорам, а медсестры не сменялись сутками, чтобы хоть как-то справиться с перегрузом в тысячу человек, юношеские идеалы Болте приказали долго жить.

⁂

Трудности обороны Пусанского периметра обусловливались главным образом недостатками подготовки и командования американских формирований, брошенных на передовую после пяти лет хронического пренебрежения вооруженными силами со стороны государства. Некоторые из формирований Уокера были в самом плачевном состоянии. После страшного разгрома в июле 24-я дивизия вряд ли годилась в бой – «какое-то сборище оборванцев, растерявших весь боевой дух», как выразился полковник Пол Фриман из 23-го пехотного полка. Как и большинство американских офицеров, ничего лестного сказать о вкладе южнокорейской армии в эту кампанию Фриман тоже не мог: «Просто слезы. Но это не их вина. Им не хватало подготовки, мотивации, снаряжения. Каждый раз, прикрывая нас с флангов, их части так и норовили исчезнуть без всякого предупреждения»[107]. Но и некоторые американские части, присланные в подкрепление, были не лучше, например «питомцы Макартура», бойцы 1-й кавалерийской дивизии, получившие свое пренебрежительное прозвище за то, что в Японии несли скорее декоративную службу, чем боевую. Осенью и зимой 1950 года 1-я кавалерийская горько поплатится за недостаток подготовки и некомпетентность.

Фронт не удалось бы удержать в принципе, если бы не беспощадный профессионализм нескольких выдающихся офицеров, к числу которых принадлежал и командир 27-го пехотного полка полковник Джон Михаэлис. Тридцатисемилетний Железный Майк был сыном военного, «военной косточкой», в 1936 году окончившим Вест-Пойнт. К 1945 году высокий стройный калифорниец стал одним из самых доблестных бойцов: командовал 502-м парашютно-десантным полком, был дважды ранен, сражался в день высадки союзных войск в Европе и в битве за Арнем. В 1949 году его назначили в оперативное отделение 8-й армии, где он с ужасом обнаружил, что многие лучшие офицеры были переведены с полковой службы на административную и штабную работу. Он принял командование 27-м пехотным – «Волкодавами» – вместо прежнего командира, которого сняли с должности прямо в поле. Его заместителя и двоих командиров батальона призвали в такой же спешке. Видя, сколько зеленых, необстрелянных, перепуганных парней ему подкинули, Михаэлис не побоялся прибегнуть к крайним мерам, чтобы придать им уверенности. Он отдал приказ обстрелять 105-миллиметровыми снарядами стенку, позади которой встал один из его старшин, демонстрируя надежность укрытия. Двадцать седьмой успел к тому времени лишиться значительной доли своих лучших сержантов, которых отправили усилить 24-ю дивизию, когда она впервые была отправлена в Корею. Михаэлис остро осознавал все недостатки командования на уровне взводов. Он предельно откровенно высказывался о том, как трудно вести в бой солдат, почти не имеющих ни тактической, ни огневой подготовки. В самый разгар сражения в августе 1950 года, когда о боеспособности 8-й армии ходило множество героических мифов, Михаэлис рассказывал журналисту из The Saturday Evening Post:

При подготовке в мирное время мы слишком увлеклись всякой мишурой. Слишком большой упор делали на информацию