Младший брат - Салтанат Бодыкова

class="p1">«Принят на работу в качестве возчика. Сталинской стройконторы треста Жилстрой. Уволен по собственному желанию. Зав. отделом кадров такой-то. Зачислен в штат рабочих колхоза и так далее.»

Самое приятное было написано на предпоследней страничке. «За честный и добросовестный труд в течение периода с тридцать седьмого года по пятьдесят второй год. неоднократно премировался. А также получал денежные вознаграждения, а также вручена медаль за доблестный труд в Великой Отечественной войне 41–45 год.»

Да, он получил медаль, которую сначала не хотел принимать. За что? Он же не воевал. Далее на двух страничках шел напечатанный мелким шрифтом, текст, который внук читать не стал, как он ни просил.

Старик вдруг встрепенулся, вспомнив, как маленький Канабек, однажды принес ему нарисованный портрет.

Он отреагировал, конечно же, как истинный верующий, но после самому себе боялся признаться, насколько был поражен точностью рисунка, казалось, он видит свое отражение в воде, будто в озеро глядится.

И не раз порывался сказать, взрослому уже, сыну, что не против его занятий рисованием, но малодушно останавливал себя, негоже ронять отцовский авторитет из-за такой малости.

Кто же знал, что эта мелочь станет камнем преткновения?

Айнабек…Его первенец, родная кровь. Родной, несмотря ни на что. Быть отцом, значит, воспитывать и любить. И он любил его, может, чуть больше, чем других, чтобы не дай Аллах, не почувствовал он…

Право дать имя первенцу получил самый старший брат. Польщенный оказанной честью, Мынбай серьезно подошел к этому делу.

Как известно, суеверные казахи в надежде обмануть судьбу, дают, чаще всего, ребенку неказистое, неприглядное имя. Брат нарушил эту традицию. Видел он у русских казаков, одну диковину — зеркало — и потрясла она его степную душу.

Казах ведь, за всю жизнь, кроме просторов степи, больше ничего не видит. И пожелал он сыну Толеутая, с таким именем, судьбы необычной: пусть, мол, доведется ему увидеть, как в зеркале, много всяких, далёких стран и земель.

И нельзя ведь, теперь сетовать на судьбу и роптать: не обманула она, увидел его сын много стран далёких, только счастливей от этого не стал. Для счастья, всего-то и надо было, чтобы на родине уважали.

Толеутай-ата медленными, круговыми движениями потер грудь. Боль, черной, крючковатой лапой, сжала сердце, грозя разорвать его на части. Стало трудно дышать, тревожные мысли, бурой круговертью, завертелись и среди них, постепенно кристаллизовалась одна, принесшая облегчение: он умирает и скоро встретится со своей женой — Жамеш.

Исчезла боль в груди, раздвинулись стены дома и…

Просторная, казахская степь, цветущая земля его предков и потомков, а с небесного купола, обтянутого голубым шелком, яркое солнце рассыпает по ней золотую пыль. Степь и небо. Это рай для казахов.

И вот, он идет по цветущей степи туда, где за накрытым казахским столом сидят его девять детей и два внука. Рядом с пышущим самоваром восседает его Жамеш. В ослепительно-белом жаулыке, в цветастом камзоле, с мягкой улыбкой приветствует его. С другой стороны самовара, юная — сама еще дитя — сноха разливает чай по пиалам.

Дети и внуки счастливо улыбаются. Здесь нет голода, стол ломится от еды. Здесь нет войны, болезней и страданий.

И вдруг яркая картина освещенной степи стала мутнеть. Видение исчезло. Он снова в своем доме.

— Жамеш, где ты, — слабым голосом захрипел старик.

Он стал заваливаться на пол. Услышал, идущий откуда-то издалека, голос жены, «я здесь, Тулпаш», и в последнее мгновение жизни успел порадоваться: он летит куда-то и чем выше, тем четче слышен голос жены.

Глава 21 Две смерти

Канабек поблагодарил aульчaн — помогших донести до дома тело брата — и всё того же соседского мальчишку, открывавшему перед ними двери. Из комнаты вышла заплаканная Жумабике.

— Где отец, — бросил ей Канабек, и не дождавшись ответа, прошел мимо нее в гостевую комнату, где на единственной, в их доме, кровати лежал отец.

Навстречу ему поднялся местный фельдшер. Протянул заскорузлую ладонь со словами.

— Примите мои соболезнования.

— Что вы говорите, посмотрите, там, моего брата, его ножом порезали.

Канабек склонился над отцом, его умиротворенно-спокойное лицо на мертвое похоже не было, поэтому словам фельдшера он просто не поверил. Отец не мог умереть, именно в этот день, когда он, отбросив гордыню, что было не в его характере, смиренно просил прощения у брата, до того момента, им презираемого. Он не мог умереть, не увидев своих помирившихся сыновей. Не мог умереть, не простив его и не попрощавшись.

А перед глазами поплыло то видение, что померещилось ему в лучах уходящего дня. Это и было прощание? Или прощение?

— Отец, отец, — потряс он отца легонько, — посмотрите там, Айнабек, он живой, выжил как-то, я его не убил. Его ранили, но мы вылечим его. Встаньте, отец, откройте глаза.

Чья-то невесомая рука коснулась его плеча и ласково-горестный голос произнес.

— Он умер, жаным.

— Не говори, чего не знаешь, глупая ты женщина, — вскинулся Канабек и прошагал мимо жены в комнату, где лежал брат.

Фельдшер сидел за столом и что-то писал на клочке бумаги. Канабек встал рядом, уже зная, что услышит.

— Мне очень жаль, сынок, ты в один день потерял двух близких людей. Соболезную. Пусть земля будет им пухом.

Только услышав последние слова, которые русские говорят об умерших, Канабек в какие-то доли секунды, вдруг осознал неотвратимость произошедшего, ноги подкосились, и он осел, прямо на кошму.

Все последующие за этим дни, заполненные хлопотами, связанные с погребением родных, прошли для Канабека как в тумане: он вялым, безжизненным голосом, глядя опустошенными глазами, распределял мужчин-добровольцев на обмывание тел, на копку могил, договаривался о покупке лошади для поминальной трапезы. Смириться с тем, что он, как еще недавно горевал отец, остался один, оказалось трудным делом. Один, без отца и без брата, несмотря на присутствие жены и детей.

На похороны отца и брата Канабека пришли все мужчины аула: и одряхлевшие старики, молодые люди и постарше, и даже мелькали, совсем юные лица, по примеру взрослых, покрывшие головы тюбетейками. Кроме жителей аула, на похороны прибыли родственники, их было немного, те до которых дошла печальная весть.

Канабек был немало удивлен количеству желающих проститься с его отцом. Их становилось больше по мере того, как подобно волне, расходилось известие о смерти старого водовоза. Вереница соболезнующих тянулась еще несколько месяцев после похорон.

Его отца уважали, лишь после его смерти, Канабек узнал, скольким людям за всю жизнь помог его отец. Ему выражали соболезнования и их сочувствие не было наигранно, они искренне горевали об утрате,