На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

– Согласен. Задерживаться ни к чему. Только бы фельдшера найти! Чтой-то Митрич заплошал. Со вчерашнего утра крошки в рот не взял и трясется, как в лихорадке.

Тихон Маркяныч обеспокоился не на шутку. Проводив хуторянина, он вернулся к своей подводе. Несмотря на возражение снохи, забрал кувшинчик с барсучьим жиром, излечившим его от легочного недуга, и подошел к повозке Звонаревых. Настя и ее дочь толстушка Светка от нечего делать чесали языками с двумя смешливыми молодайками из обоза. Дроздик лежал под тулупом, поджав ноги. Увидев над собой склоненное лицо старого товарища, ворохнулся, щуря глаза:

– Ты чо, Тиша? Зараз я встану…

– Ишь ты, прыткий! Лежи. Оно тольки видимость, а тепла нет. Не греет ишо солнце! От земли – холод… Свалило?

– Дюже свербит у грудях! Не продохну…

– В аккурат моя болесть. Еле вычухался! Вот, с барсука сало. Попьешься – как рукой сымет! Кабы не оно, – лежал бы я на поповом гумне[12], рядом со Степаном. А вишь, окреп! И ты не шуткуй, Герасим, старательно лечись.

– Я согласный, буду, – слабо улыбнулся Дроздик.

В его глазах Тихон Маркяныч поймал непривычно печальное, жалкое выражение, подобное тому, какое бывает у тяжело заболевшей, преданной собачонки, и жалеючи спросил:

– Дюже трясет? Могет, в больницу? Тут – город. Должно, врачи.

– Да обещал Василь фершала. Трошки подождем.

Тихон Маркяныч прикрыл полой тулупа подшитые валенки приятеля, поправил на его голове шапку. И вскоре, заметив Звонарева с рослым молодцом в донском приталенном бешмете, принял незнакомца за фельдшера. Но, как оказалось, хорунжий, троюродный брат Василия, догонял по излечении полк Павлова, в котором воевал и был ранен.

– Подтвердилось! И лошадей реквизируют, и казаков мобилизуют, – взволнованно зачастил Василий Петрович, озираясь и кутая тощую шею шерстяным шарфом. – А еще одна новость: приказано утеснять обозников. Безлошадных беженцев пересаживать на чужие подводы. Так что, Маркяныч, пора сматывать удочки. Отдохнем в каком-нибудь селе. Иначе – пойдем по миру с котомками… Вот он, Илья, свидетель!

– А иде ж фершал? – напомнил Тихон Маркяныч.

– Сбился с ног, город обошел, – никто не обозвался. Кому мы нужны? Даст бог, выхворается Митрич. А нам править на Запорожье.

– К атаману Павлову, – пояснил станичник, сводя черные разлатые брови. – Там его штаб.

– Значится, снова через Днепр? – не без раздражения осведомился Тихон Маркяныч.

– Потянем над берегом на Снигиревку. А далее – на Кривой Рог. Я дорогу знаю, – подхватил Илья. – Дней за пять доберемся. Да и с продуктишками, должно, там легче. Здесь на ораву такую разве настачишься?

Начало марта выдалось на Южной Украине погожим. В полуденные часы уже припекало. В талой синеве трезвонили бубенцы жаворонков. На голощёчинах бугров зазеленела первая кудельная травка. А в балках дружно ворковали ручьи, и бурый кисель дороги, истолченной обозами, был вязок, как клейстер. Ехали, держась обочин, непаханных полос. То и дело встречались белесо-темные горы рудников. Растянутые – вдоль шляха – поселки.

Верст за тридцать до Кривого Рога, в селе Широком, ключевцам пришлось поневоле остановиться. Возница Звонаревых терял последние силы, бредил. К тому же кибитка Василия Петровича нуждалась в срочном ремонте – на ухабах надломилась задняя дуга.

Не тратя времени даром, Тихон Маркяныч сменил тулуп на черное суконное пальто и такую же широкополую шляпу, которые сторговал за полведра кукурузы на бердянской толкучке. Одежда чудесно преобразила старика! Илья, помогавший Звонареву ремонтировать подводу, похвалил:

– Тебя, дедушка, не узнать! У нас на улице, в Новочеркасске, профессор жил. Копия его!

– И мы не лаптем борщи хлебали! – горделиво повернул голову Тихон Маркяныч и, разгладив пятерней бороду, пошел искать поблизости временное пристанище.

Улица с двумя рядами низких беленых хат под камышовыми и черепичными крышами млела в солнечном мареве. От ветвей рослых яблонь и вишен косо падали тени, изламываясь на каменных заборах. Вдоль них и ступал Тихон Маркяныч, выискивая места посуше.

Не без самодовольства и важности обратился старый казак к одним хозяевам, другим, – и везде наотрез отказали, бесцеремонно выпроводили за ворота. Именно это возмутило больше всего! «Салоеды чертовы! Жадобы! – гневался Тихон Маркяныч, идя от двора ко двору. – Хучь бы спросили, откель мы. Что надоть… А ну, полтора месяца в дороге! Немытые. На сухом пайке. Хучь бы в баню пригласили. Ни-ни! Хохол он и есть хохол, огурцом зарежется! А не отдаст…»

За дощатым забором, по двору важно сновал старый индюк, разложив хвост, разбойно неся свой зубчатый красный гребешок. Залюбовавшись на его пестрое оперение, Тихон Маркяныч затарабанил в калитку. Из хаты медленно вышел детина в черной полицейской форме, стриженный «под горшок». Увидев Тихона Маркяныча, он вдруг изумленно вскинул брови, ухмыльнулся:

– Оце добре! До мэнэ, пан раввин? Свиткиля?

– Да я не один, мил-человек, мы туточко с земляками. Пустишь переночевать?

– А як же! Треба прывитатыся…

И не успел Тихон Маркяныч опомниться, как дюжий полицай сгреб его за бороду, развернул к себе спиной и, сбив шляпу на землю, прямиком повел к сараюшке:

– Бреши, бреши… А я бачу, що ты – жид! И наряд жидовськый. Добрыдэнь, пан жид!

– Я – донской казак! Куда ведешь, ирод! – кричал старик, все быстрей перебирая ногами, не в силах вырваться из цепких лап.

С разгону влетев в сенник и окунувшись в духмяный ворох, Тихон Маркяныч во гневе вскочил, отплевываясь и выдергивая из бороды колкие устюки. Не жалея кулаков, попробовал было высадить дверь. Но спущенный с цепи кобель с такой яростью стал лаять и метаться вдоль деревянной темницы, что от попытки освободиться пришлось отказаться. Угрозы заточенного в неволю старика, что «наши казаки зараз наскочат, выгладят ваши задницы шашками», тоже не помогли. И бог весть, чем бы все обернулось, если бы не отыскал Тихона Маркяныча попутчик. Форма донского офицера возымела действие на пьяного полицая. Он проверил удостоверение хорунжего, «маршбефель», дорожный пропуск беженцев, и нехотя распрощался со старым казаком, принятым за еврейского священника.

С превеликим трудом напросились на ночлег к одинокой хозяйке. Степенная и рассудительная, с двумя платками на голове («щоб воши нэ завылыся»), она отвела скитальцам прихожую, где были стол с лавкой, худая кровать, а за плетневой загородкой хрюкал подсвинок. Вонь свиного закута пересиливала все иные запахи. Но в хате топилась печь – и этого было вполне достаточно.

Деда Дроздика положили на кровать. Остальные постелили на полу обветшалые одежины. Предположение Ильи не оправдалось, с продуктами здесь было так же худо-бедно, как и повсюду. Рабочим рудников отпускали хлеб, что при советской власти, по карточкам. Но ключевцам повезло! Тетка Гашка, всплакнув о сыне, угнанном в Германию на работы, накормила скитальцев