На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

Лейтенант встал из-за стола, ростом совсем мальчик, пригладил ковыльные, распавшиеся на пряди волосенки, погрел ручки у печки-буржуйки.

– Дилемма. Дилеммочка… – пропел лейтенант, вытаскивая из коробки спичку и ковыряя в зубах. – С одной стороны, фактически ты – дезертир и пособник старосты. А с другой, – собственноручно казнил родителя, немецкого прихвостня.

– Я не угадал его, – встрепенулся Яков. – Случайно это…

Кузнечик заморгал, состроил гневную гримасу.

– Что у тебя в башке: мозги или полова? А? Хочешь в штрафбат? Или под трибунал? То, что про тебя написали – филькина грамота! Воевал, уничтожал, выполнял задания… Не проверишь! И заруби себе на носу: ты – народный мститель, покарал сознательно отца-иуду, изменника Родины! При первой же возможности покарал! Только такое объяснение может тебя спасти. Ну, соображай! И всем говори, что убил отца, предавшего советскую власть. Всегда, всю жизнь повторяй!

Яков стоял, опустив голову, ощущая, как от лица отливает кровь и начинает кружиться блиндаж, его стены, укрепленные жердями, становится зыбким устланный соломой пол. А недоросток особист распалялся все сильней, твердя, что у него самого могут возникнуть неприятности, если контрразведчики дивизии раскопают факт зачисления в полк сына старосты. Поэтому Яков должен ответить благодарностью и регулярно сообщать лейтенанту, кто, о чем говорит в эскадроне, кто сеет пораженческие настроения, ругает командиров и вождей партии…

Ночью рядового Шаганова в составе группы прикрытия направили за Миус. Переправлялись сначала вброд, волоча за собой бревенчатые плотики, затем – на этих утлых гробинах, отталкиваясь шестами, и, наконец, по мелководью выбрели на чужой берег в проплешинах уцелевшего снега.

Пропастью таилась впереди ночная темь.

Полувзвод автоматчиков залег вдоль балки. Почти следом перебрались и разведчики. Их тени мелькнули и растворились в степном мраке.

Командир группы прикрытия, старший сержант Журавский, довольный тем, что операция по поимке «языка» началась успешно, решил подстраховаться и выдвинул вперед, на расстояние крика, двух бойцов – Якова и Федота Лупашникова, молоденького ухаря-терца из Кизляра.

Укрылись за сурчиным холмиком, в полынном сухостое. Слева темным парусом поднимался скат высотки, увенчанный вражеским дзотом. По другую сторону, за балкой, на всхолмье тоже были позиции немцев, но срезанные колпаки дотов между пятнами снега различить было трудно. Лишь иногда угадывались их очертания – по огненным пунктирам пулеметных очередей. Постреливали и там, где петляли разведчики, подбираясь к окопам и землянкам фрицев. Хотя и норовили «гансы» воевать по расписанию – от зари до зари – им этого уже не позволяли, обстреливали беспрестанно.

Ночная степь гремела. Раскатисто долбили с двух берегов пулеметы, щелкали винтовки; на отдельных рубежах частили, заливаясь, автоматы. Вдоль Миуса взлетали осветительные ракеты, кроя все вблизи мерклым зеленоватым налетом, обозначая силуэты и тени, – и сонно рассыпались на падучие искры…

– На-ка, побалуйся, – шепнул Федот, и в темноте Яков разглядел протянутую руку напарника. – Размякли за зиму.

Яков с наслаждением раскусил горошины шиповника, ощущая шершавинку семечек и кислину ягодной кожицы. Остро вспомнилось, как ходили в первоснежье с Лидией за зимникой, как сказала ему, что ждет ребенка. Неотвязная залила душу тоска. И хотя глаза и слух по-звериному чутко ловили малейшие признаки опасности в степи, Яков не мог отрешиться от воспоминаний…

В ту секунду, когда оглянулся отец, и сквозь тающее пороховое облачко Яков узнал родное лицо, заметив, что пуля продырявила кожанку, – его объял ужас от произошедшего, от мысли, что ничего исправить невозможно. И в горячке он гнался за санями дарьевского атамана, пока не выбился из сил и свалился, потеряв сознание… Плачущие глаза Фаины увидел он, очнувшись в закатной степи, лежа на скособоченной телеге. Он приподнялся на локтях, огляделся и все понял. Лихолетов и Ефим выпрягли лошадей и уехали. Опираясь о плечо Фаины, торопящей его, Яков сумел доковылять до зарослей терновника. Стайка нахохленных сов с испугу шарахнулась, пролетела над головой. С трудом перелезли через водороину к разметанному стогу старой соломы. Смеркалось. И поэтому лишь разъезд полицаев, прискакав по следу к густоствольным кустарникам, порыскал и повернул обратно: то ли побоялись засады, то ли решили обложить партизан с утра большими силами. И снова пришлось Якову ковылять из последних сил, помогая себе посохом. На их счастье, встретилась телега, везущая в Молотовское, на зерносклад, початки кукурузы. И возница, мальчишка лет тринадцати, довез ночных скитальцев до села, где была явочная квартира. Там узнали, что Лихолетова и Ефима, ускакавших за помощью (будто нельзя было Якова посадить на одну из лошадей), остановили немцы. Командиру удалось скрыться, а Ефима догнала автоматная очередь.

С тех пор и стало у Якова сбиваться сердце. Потрясенный гибелью отца, он смело и беспрекословно выполнял самые ответственные задания, скитаясь по сальской степи, в Приманычье. Смертельный риск отвлекал от мучительного ощущения вины, и Яков зачастую переходил черту разумности в действиях: безрассудно лез под пули, ввязывался в затяжные перестрелки. Однако удача, неведомо почему, ему сопутствовала. Осторожней становился лишь тогда, когда рядом была Фаина. Простая благодарность от сознания, что ей обязан жизнью, что не бросила одного в тот черный декабрьский день, сменилась душевной привязанностью. В присутствии Фаины действовал Яков особенно расчетливо и наверняка, ограждал девушку от опасности. И она, его ангел скитаний, ответно заботилась, помогала, была по-товарищески преданна…

Над Миусом и прибрежьем опускался туман. Мутнее стал отсвет ракет, глуше пальба. Оторвавшись от раздумий, Яков перелег на другой бок, умял сломанные стебли старюки. Чувство неожиданной тревоги заставило поднять голову, прислушаться.

– Ты что? – шепнул Федот, тоже вытягивая шею.

– Кто-то есть!

Замерли. И вскоре различили похрустыванье загустевшего на утреннике наста. Неподалеку неожиданно звякнуло, – то ли фляжка, то ли тесак задел о ременную бляху. Три смутных силуэта проступили в призрачной пелене ночи. Бойцы вскинули автоматы. Немецкий патруль находился от них метрах в двадцати. Постоял. В полном безмолвии, крадучись, направился обратно, к своим позициям.

– Упустили. Надо было брать. Хоть одного, да взяли бы, – не без досады прошептал Яков.

– Опасно. Всполошим фрицев – ребят отрежут.

– Тише! – Яков встал на колени, дрогнувшим голосом спросил: – Это … человек? Или мне кажется?

– Где? – выдохнул Федот.

– А вон, внизу. В балке… На моего отца похож.

Федот напряг глаза. Уверенно ответил:

– Не вижу. Никого там нет.

– Как же! В белом маскхалате.

– Мерещится тебе! И меня сдуру путаешь…

Озноб затряс Якова, он послушался, припал к земле. Федот настороженно наблюдал за ним, не зная, как помочь. Между тем впереди послышались сбоистые шаги. И через минуту мимо пробежали разведчики. Заметив поднявшегося вполроста Федота, замыкавший цепь парень позвал:

– За нами! Нет дела…

– Айда, Яшка! Уходим, – затормошил напарник, ободренный