Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова

пят), всовывает ноги в его тапки (больше на семь размеров) и шаркает, подрагивая от холода, в ванную.

Потом они вместе идут к метро. Идут коротким путем, между домами, по улице с красивым названием Коллонтай. «Парниша с улицы Коллонтай» – так она дразнит его иногда. Дома́ тут уродливые донельзя, и посреди них спряталась самая убогая на свете церковка, обшитая виниловым сайдингом. Лужи, строительный магазин, грязная «Пятерочка». Всё – не в человеческий рост, всё – враждебное, мрачное.

Шнырь работает продюсером непонятно чего – и она уверена, что в офисе его опозданий никто не считает. Тем более, что утро сегодня холодное, гадкое (как и предыдущие пять) – и больше всего на свете ей хочется завернуться в одеяло и спать, спать, спать где-нибудь в тепле и сухости. Хо-чу до-мой, хо-чу до-мой. Или хотя бы в общежитие, черт с ним. Съесть жирного мяса в майонезе и завалиться в кровать, не снимая свитер. Проспать бы весь день, до вечера, господи…

Но нельзя. И, сжимаясь от ветра, щуря глаза, она движется к метро, уцепившись за локоть Шныря. Ее вдруг пробирает от нежности к нему, к его скуластому лицу, и второе желание, сразу после сна, – поехать к нему на работу, сидеть там, обнявшись, и потом вернуться сюда же, в его коммуналку, и не разлепляться, гладить костлявую спину, жить в одной шкурке.

Сегодня она не хочет с ним расставаться. Завтра – не вспомнит, кто он такой. Если она не будет видеть Шныря неделю, то с трудом узна́ет его на улице. Таких, как он, толпы – с такими же дымящими палочками, в таких же модных пальтишках, толпы скуластых высоких мальчиков из трущоб. Не гэкает только никто.

Просто вчера опять был неудачный день. После хороших дней она редко ездит к Шнырю.

– Чем же вы хотите заниматься? – спросил этот профессор, защелкивая портфель.

– Романтизмом Гюго, – моя гордо приподняла подбородок. – Эволюцией метода.

Тяжелый вздох.

– Все хотят заниматься Гюго, – сухо ответил профессор. – Увы. Ничем вам помочь не могу.

Дальше был торг, дальше была тирада про то, что профессор сам выбирает себе дипломантов, и что – увы, еще увы! – дипломами о Гюго он сыт по горло, и темами такими, как у вас, тоже сыт. Где вы раньше учились? Где-где, простите меня?

Они не поняли, но поймут.

Злобно сжав кулачки, она двинулась на чердак, в чертог[6]. Разговорный французский, карточки с рисованными циферблатами, соединяющимися по принципу домино. «Apres-midi, apres-minuit. Dix heures et quatre… quart. Neuf heures moins le quart. Onze heures et demie».[7] Рассказ о своем дне: в восемь я встаю, в десять сижу в холодной аудитории, в двенадцать ем обед, который… который стоит мне два с половиной часа работы в холодном ангаре. Пью гадкий, но согревающий чай из автомата. Химозный чай дешевле горячего шоколада. Я повторяю неправильные глаголы, я дочитываю Уэльбека – как смешно перепуталось расписание, теперь Уэльбека изучают параллельно с романтиками. Валандаюсь во французском языке, потом плаваю в вони маршрутки, скольжу по гололеду до общежития. Вокруг меня сгущаются по кругу огни студенческого городка, это происходит в huit heures et demiе[8]. Противно щелкает дверь, опять забился слив душевой кабины. По моей комнате раскиданы пустые пачки от шоколадного печенья, перегорели все лампочки, кроме одной. Я ложусь согреться, но вместо этого засыпаю в neuf heures du soir[9], и просыпаюсь через два часа, совершенно разбитая, оглушенная внезапной тишиной уснувшего блока.

Они не поняли, но поймут.

В окна лупятся теплые огни других домов – жилых, населенных нормальными семьями. Там есть холодильники, и горячая еда, и кому сходить за продуктами, и кому напомнить про стирку последних чистых носков… Домашние аптечки, домашние котлетки. Ха-ха. Это ощущение, как в больнице, когда вся палата засыпает – один ты корчишься и смотришь в пустой аквариум окон без занавесок, как подопытная рыба жестоких хозяев.

Кстати о хозяевах. В одиннадцать приходит сообщение от Шныря – и вот она уже бежит на последнюю электричку, покидав в меня случайные помады и бритвы. Она не успевает купить билет, но зачем-то бежит, взбираясь по валунам на станции. Машинист высовывается: «Едешь, нет?».

Она кивает, делает рывок – и оказывается прямо в его кабине. Электричка трогается. Впереди расстилается громадная приборная панель, кнопки светятся, словно праздничная гирлянда. Они едут через лес – темный, ночной, опасный… Сигнальные огни разрезают жирную черноту впереди – и каждую минуту ей кажется, что на пути кто-то выскочит, что они кого-то вот-вот собьют. Ей тревожно – поэтому она почти не разговаривает, и машинисту быстро становится скучно. «Погулять едешь?» – спрашивает он. Она кивает. Одноэтажные домики, ели, сиротливые станции, съежившиеся силуэты людей. Я тихо дремлю у нее на коленях – меня укачивает механическое тепло.

Так она оказывается у Шныря. Всё время бежит от тоски, обнимает его тощее тело.

Как назло, ему хочется спать, и он засыпает здоровым, неприлично крепким сном – даже раскрывается от жары, сбрасывает ее руки. Она снова смотрит в окно; во дворе болтается туда-сюда на ветру тонкое деревце с последними листьями. Надо было остаться в общежитии и кое-как потерпеть до утра.

Ехать на пары не хочется всё равно. В три часа у нее начинается смена в лавке. Хорошо бы пообедать, хорошо бы сделать задание, почитать. Эту пару – современную литературную критику – можно и пропустить.

В прошлые выходные Татьяна – та, вторая, сухенькая, как оказалось, младшая сестра Ольги – с порога всучила моей красный кусок пластмассы, весь липкий и страшный.

– Пистолет, – бросила она. – Для ценников. Вот тут выставляешь цифры, делаешь чик и лепишь вот сюда, правый верхний угол. Всё понятно?

Моя обиженно кивнула.

– Вот и хорошо. Бери вон ту полку, снизу, там всё по двести рублей. Закончишь – неси в предбанник и расставляй. Потом ко мне подойдешь.

Татьяна скрылась в подсобке.

Трр-чик-пщщ. Трр-чик-пщщ. Трр-чик-пщщ. Прессик отпечатывает блеклые цифры, оранжевый ценник вылезает, как маленький язычок у змейки, оседает на очередной обложке. Иногда она с недоумением вертит книги – неужели они совсем ничего не стоят, – но продолжает. Кончается лента, съезжают цифры – Татьяна правит их, матерится и снова исчезает в подсобке.

Ко второй сотне книг моя становится похожа на заводную игрушку, даже взгляд у нее стекленеет. И на названия она больше не смотрит, совсем.

Тренькает телефон, громадная трубка у кассы. Татьяна появляется из-за занавески, обтирая руки о карманы узеньких джинсов.

– Книга-Лавка, добрый день! А-а-а, это ты… Как