Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова

– Пальто вот – хорошее… – Ольга приспустила очки. – Такое пальто только бы сдать в химчистку и отпарить – и можно еще лет десять носить. Из моды не выйдет.

Интересно, что ее красная голова знает о моде?

– Ну ладно, садись за компьютер. Пальто-то повесь, чтоб не запачкать. Возьми Танькину кофту.

Мы подчинились, и в кофту, пахнущую нарочитой химозной свежестью, она завернулась, замоталась на три оборота, и меня взяла с собой в зал. Мы устроились за компьютером.

Удача была в том, что клавиатура почему-то не работала. Моя нажимала кнопки – и ничего не появлялось, и лампочки не горели. Она даже влезла в настройки под Ольгино испуганное «ничего не трогай, ничего не ломай!». Но с настройками всё было в порядке.

– Это батарейка, – вдруг заявила моя. – У вас нет запасной, проверить?

– Ну конечно! – Ольга даже захлопала в ладоши. – Конечно, батарейка!

Она запустила руку в кассу и достала оттуда две сторублевки.

– А мозжечок-то у тебя все-таки работает. Надевай свое красивое пальто и дуй сейчас на рынок. Там пройдешь до конца ряда. Между курами-гриль и квашеной капустой увидишь ларек, возьмешь у Палыча четыре батарейки. Мозжечок! – Она подняла палец вверх.

И моя светилась от нехитрой этой похвалы еще целый день: набивая клеевым пистолетом ценники, обнюхивая очередной мешок заплесневелых книг, расставляя по размеру тоненькие детские энциклопедии.

– Может, мне еще понабивать базу? – по-прежнему сияя, предложила моя.

Ольга покачала головой.

– Сейчас придет Томка, займется. Вообще она это делает, но тут у нее был отпуск, заболел ребенок, – она поболтала чайным пакетиком в кружке. – У Томки их уже трое, а ведь всего двадцать лет девке.

Моя даже ахнула, пытаясь угодить.

– Какой ужас!

– Да почему ужас-то, – мгновенно разозлилась Ольга. – Ничего не ужас. Младше тебя, а уже всё в жизни успела. И умница. Три листа базы набивает за двадцать минут. Ей деньги нужны побольше, чем тебе, – ее мамки-папки не содержат.

– Меня тоже, – буркнула моя.

И пошла в коридор – рвать надвое белые книжки со страстными усачами.

– Извините, – позвала она Ольгу. Моя почему-то стеснялась называть ее по имени. – А нам точно нужен этот Акунин по двадцать?

Ольга встала в проходе и посмотрела на мою как на существо с мозгами волнистого попугайчика.

– Ума у тебя дохера – не нужен! Тебе не нужен, такой умной, а люди за ним толпами валят.

– Но он рваный весь, – уже смелее возразила моя.

– Настя! Прекрати умничать и шевели жопой, – зло отрезала Ольга.

И это был хороший день. Моя всё меньше боялась Ольгу, привыкала к ее закидонам. «Не кипяти одну воду два раза – вода будет мертвая». «Если б мой отчим не приучил меня к русской бане, я б уже сдохла три раза – так относиться к себе. Мы нихрена не знаем о своем здоровье, нихрена». «Ты пьешь мало воды, у тебя не промывается кишечник, – поэтому и прыщи». Ольга всё время записывалась на танцы, на плавание, на ретрит. «Что такое ретрит?» – спросила как-то моя. «Медитация, – ответила Ольга. – В горах. Сбрасываешь десять кило, молодеешь на десять лет. И мозжечок усыхать прекращает». Татьяна всюду таскалась за Ольгой – и в бассейн, и на медитацию, подвязывая волосы такой же серой вязаной ленточкой, и вообще во всём слушалась указаний сестры.

И всем был неплох этот день, всем. На удивление мало пришлось ходить в грязный рыночный туалет без задвижки. База шла легко, и книжки были даже как будто знакомые. Хоть Ольга и покачала головой на расстановку детских книг – но впервые сама показала, как надо. Что-то такое она умела, что через три пасса ее расплющенных рук на раздолбанной полке вдруг становилось красиво, аккуратно, выстраивалась новая логика. «Не надо их пихать под завязку, понимаешь? – говорила она. – Надо чтоб они легко доставались и легко ставились назад. А напихивать будешь дома у мамки». И моя кивала, радостно соглашаясь.

Вечером они со Шнырем пили пиво в каком-то подвальном баре, обвешанном кучей зеркал. «Ты красотка, – говорил Шнырь. – И у тебя секси-свитерок». Она смеялась и потирала руки, замерзшие от бокала. Перед встречей с ним она успела заехать в университет и осторожно, быстро, воровато оглядываясь, сорвала все объявления о работе в КНИЖНОЙ ЛАВКЕ. В голове от пива и усталости крутились всякие сцены: кто-то смотрит по камерам и передает Ольге скриншоты, и та видит знакомое красное пальто, и обо всём догадывается, и орет, морда наливается пунцовым. Моя даже зарисовала Ольгу в блокнот, рядом с земноводным лицом Шныря. Ей хочется рассказать про работу, про Ольгу, про «мертвую воду» Шнырю – но он слушает мало, смотрит куда-то вдаль, сквозь нее, стеклянными глазками.

Домой они едут на метро, Шнырь стоит напротив нее – пальто распахнуто, видны его узкие серые джинсы, выпирают кости бедра. Улыбаясь, он наклоняется к ней:

– Следующая станция – площадь Александра Мерзкого.

И смеется своим большим ртом. Зубы у него крупноватые, конечно. Но когда он спит, когда расслабляется полностью, и в нем проступает что-то первозданное, задуманное природой, а не модой, средой, его вейперскими друзьями с одной извилиной, – тогда даже я могу признать, что Шнырь становится красивым. Лицо у него тогда – маленькое, аккуратное, обтянуто тонкой, цвета топленого молока, ровной кожей. Чистенький мальчик с кудряшкой во лбу. Без всей этой грязи.

– Мы должны пойти на митинг, – заявляет он, едва моя успевает разуться. – Я разморожу курицу на кухне, а ты режь салат пока. И подумай.

Моя режет помидоры с огурцами как можно аккуратнее. Она склоняется над низким журнальным столиком – спина у нее становится совсем горбатой – и орудует тупым ножом, который противно лязгает. Скрипит диван, она соскальзывает с него на пол и режет несчастный помидор, уже стоя на коленях, кромсает его.

– Настёна, – укоризненно смотрит вернувшийся Шнырь. – Ну почему такими кусищами?

Она виновато поджимает плечи и начинает мешать салат. Шнырь дает ей крошечную миску, овощи валятся, падают на черную доску стола.

– Да господи…

Шнырь раздраженно отнимает у нее тарелку и орудует сам.

– Ты совершенно нехозяйственная, котик мой.

– А ты? – переспрашивает моя. – Мы даже не живем вместе, с чего мне стараться?

Шнырь притворно вздыхает.

– И инициативы ты никакой не проявляешь. Я делаю завтрак, я делаю ужин, я выбираю, куда нам пойти…

– Потому что все мои выборы ты всегда отметаешь.

Они молча едят резиновую курицу, держа тарелки на весу. Ли́ца у них подсвечены синим от электрического чайника Шныря.

– Ты подумала про митинги?

Моя