Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова

спряжения глаголов, читала отрывок какой-то повести, рассеянно бродила по желтому коридору второго этажа, стараясь не свернуть в столовую снова. Мы все-таки выпили приторный горячий шоколад из автомата; рядом стояло два одинаковых, только в одном стаканчик стоил тридцать рублей, а в другом почему-то – шестьдесят. Первый чаще проглатывал мелочь без возврата, и сколько его ни тряси, ни пинай – а она умеет пинаться очень хорошо, – его жерло ничего не отдаст. Она вернулась на первый этаж и попыталась сделать упражнение на глаголы движения во времени passé composé – и всё сбивалась, и материлась даже шепотком. «Нет, вы не знаете passé composé, – качала в среду головой француженка. – Идите на место». Француженка одевалась в плюшевые жилеты с вышивкой, на последнем, кажется, был силуэт женщины с ведерком. Наверное, пустым.

Падать, подниматься, идти, приходить, возвращаться, умирать, рождаться… Что еще? А, оставаться. Становиться. Это всё спрягается с глаголом быть – être.

Être maigre comme un clou.

Être fort comme un boeuf.[4]

На выходе – sortir – из метро нас встретили развалины. Гадкие развалины с душком нищеты. Сортир как он есть. Она в растерянности остановилась, не решаясь ступить в сизые сумерки, – меня тут же ощутимо пихнули локтем, и еще раз, и еще.

Мы слонялись минут пятнадцать. Ничего похожего на книжный не было и в помине. Ситцевые ночнушки в цветок, галоши с мехом. Шлепанцы, растворимый кофе в белом стаканчике, со вкусом пластмассы. Хычины, чебуреки. Батарейки, шиномонтаж. Даже – о господи – палатка с DVD-дисками, аккуратные стопочки лежат корешками наверх. Это место, наверное, ничем не отличается от ее родного города. Она несла меня в руке, крепко сжав в кулаке ремешок, – мало ли что, в таком-то райончике, а во мне кошелек, а во мне проездной, студенческий, ключ от унылой комнатки. Мы подошли ближе, уже ни на что не надеясь, просто посмотреть, – и в сумерках показались утыканные какими-то газетами, пожелтевшими корешками и даже мятыми листами нотных тетрадей окна стеклянного павильона, больше похожего на ангар. Она двинулась вперед – на двери красовался нарисованный гуашью на ватмане, выцветший плакат: «КНИГА ЛАВКА».

Она хмыкнула и толкнула дверь.

4 ноября 

– Я работу нашла.

Шнырь даже закашлялся. Из ноздрей пошел клубничный пар. Она смотрит на него с нескрываемым равнодушием, даже не хлопает по спине.

– Ну, мышка, – говорит он, еще держась за впалую грудь, – нельзя же так пугать.

Он трясет свою стеклянную палочку, смотрит на свет. Потом ставит ее на низенький столик и начинает раскручивать. Значит, кончилась жижа. Какое-то время не будет вонять. Слава рюкзачному богу.

Я долго силился понять, чем ей нравится Шнырь. Почему мы раз за разом оказываемся в его темной комнатке-пенале, почему накануне меня нагружают косметикой, бритвами, даже лаками для ногтей, запасными колготками. Чем хороши его тонкие куриные ноги с черными лохматушками на пальцах ступней, его острые плечики, обтянутое желтой кожей лицо. Чем, в конце концов, хорош его дом?! Когда я попал сюда в первый раз, я чуть не помер, клянусь, у меня даже заклинила молния.

Шнырь живет в длинной коммунальной квартире, где стоит вековой дух детского мыла пополам с запахом котлет. Жалобный, нищий запах. В коридоре висят детские колготки, навалены совки с игрушечными лопатками. В ванной – присыпки, шампуник для первых волосиков. Она моет им руки, если Шнырь забывает купить нормального мыла. Правда, с некоторых пор соседка-мамаша стала прятать шампунь для волосиков, и пачку памперсов зачем-то тоже. Ребенок у нее орет круглосуточно, задыхается в их луковой вони. Бр-р-р.

А слева живет старуха, мать какого-то друга, который и сдает Шнырю эту комнату. «Как вас зовут? – поймала она нас в коридоре. – Прекрасно. Вас не затруднит убрать свои тарелки с холодильника? Видите ли, вчера я хотела выложить на блюдо курицу, а там стоят ваши тарелки… Показать, где ваш шкафчик? А где ваши губки? Знаете, мне кажется, вы по ошибке берете мои губки и моете ими посуду…»

Справа, между Шнырем и луковой мамашей, – монашка. Монашку мы видели только раз в жизни. Моя, прихватив меня под мышку, пошла в ванную, и закрылась на шпингалет, и открыть его мокрыми руками потом не смогла. Дергала туда-сюда, как бешеная. А монашка, словно бы только этого и ждала, вылетела из своей конуры – застиранная ночнушка в пол, растрепанные длинные волосы, безумные глаза. «Ребенок спит! Вы сдурели, что ли?» – завизжала монашка, заглушая и скрип несчастного шпингалета, и перестрелку по телевизору – она всегда почему-то смотрела криминальные драмы, каждую ночь через стенку грохотала стрельба, и вопли, и чересчур спокойные голоса сериальных следователей. Шнырь выбежал из комнаты, рассыпался в извинениях и утащил нас с собой, сдавив ее локоть. «Ты что? – зашипел он. – Здесь после двенадцати шуметь нельзя!»

– А почему эту сумасшедшую ты зовешь монашкой? – спросила она тогда.

Шнырь пожал плечами:

– Да монашка и есть. Молится сидит, не спит по ночам. Кирюха говорил, что она только в церковь и ходит. Делает там что-то. – И перевел взгляд на мою: – Черт с ней, котеночек. Иди-ка сюда.

И они слились воедино, она и Шнырь. В такие моменты мне бы хотелось иметь веки, чтобы зажмуриться, – но я не мог. На любовь это было совсем непохоже, сплошной sarcasme, рву мясо. Он даже таскал ее за волосы, а она всё больше хныкала, чем стонала. Закончив, они, как всегда, замолчали, повалившись каждый на свою половину разложенного – Шнырь всегда раскладывал его в процессе, стоя в одних носках, – дивана.

Она пыталась уйти от Шныря уже раз пять. Ревела в своей комнате, пыталась открыть бутылку без штопора – засовывала ее в ботинок и била о стену. Кончалось всё тем, что по батарее начинали стучать соседи, и она без сил падала на кровать, тоненько хныча. За вином она выбиралась в «Ленту» – надо было всего-то пройти через дачный поселок, перейти железнодорожную насыпь… За насыпь опускался багровый закат, трагически-прекрасный, – и она что-то там шептала про новую жизнь, гордо улыбаясь. Как-то на обратном пути, у самого общежития, упала и проехалась на моем лице и своей жопе по утоптанной горке льда… Хорошо, хоть бутылку несла в руках, идиотка.

Мы иногда гуляли там, вокруг общежития. Мокрый лес, желтый лес, желтый и мокрый лес, лес гниющий… Скоро будет заснеженный. Пару раз видели чьих-то коз – они загораживали дорогу, стояли, глупо уставившись на нее. Блеяли. Бе-е-е-е.

И Шнырь ее такой же. Не разговаривает – блеет. Глаза