Паустовский. Растворивший время - Олег Д. Трушин

девочка умерла от этого… ведь она была и моя. Я не могу этого вынести, я только теперь понял, что случилось. Ведь мы так любили и любим друг друга, что ты забудь о том, что я наделал глупостей. <…> Я, может быть, правда был жесток, но ни на секунду я не перестал любить тебя. <…> Ведь всё равно я от тебя никогда не уйду, и ты не уйдёшь от меня.

Мне сейчас очень трудно писать, в голове у меня всё спуталось, но я хочу, чтобы ты поняла одно, – как мне больно и как я, как только ушёл от тебя, очистился, стал прежним твоим Котом. А вся эта глупая маленькая история кажется мне такой нелепой, мещанской и недостойной меня»118.

Письмо-исповедь. Письмо-раскаяние. Письмо любви. Что можно ещё сказать о нём? Каким красноречием определить его суть? Осудить ли автора?! Или же наоборот, выразить сочувствие? Молодость грешна, и это не всегда понятно даже тем, кто ещё молод. Не помню, какому мудрецу принадлежит это открытие, но оно старо как мир. Открытость письма позволяет не только его прокомментировать, но и, проанализировав случившееся, с определённой долей уверенности сказать, что в короткий тифлисский период между Константином и Екатериной произошёл нешуточный разрыв. По всей видимости, был краткосрочный уход Паустовского из семьи. Причина этого понятна. Осознание свершившегося пришло чуть позже – со смертью дочери. Вполне вероятно, что вовсе не перенесённая малярия, а глубокие переживания Екатерины по поводу случившегося и привели к преждевременным родам и, как следствие, к смерти ребёнка.

После Тифлиса их семейная жизнь, несмотря на объяснения, перейдёт в новое измерение и будет как бы следовать параллельно их собственным жизням. Они всё чаще и чаще смогут обходиться друг без друга, и даже рождение сына не станет обретением того самого выпавшего звена в их отношениях. Екатерина подолгу будет пребывать на Рязанщине, он – в Москве или пропадать в разъездах, без которых он просто не мог жить. С годами их разлуки станут всё более частыми, и лишь согревающие души письма будут, так же как и прежде, наполнены тем же пламенем любви друг к другу, поддерживать которое, увы, будет всё труднее и труднее.

Валерия Валишевская, по воспоминаниям Аэллы Гамаюновой-Мрозовской, была «…очень красива, высокого роста, с тёмно-русыми волосами, подстриженными коротко, с чёлкой и завитком, заходящим за щёку, одетая почти всегда ярко – она была видна издали. На неё все обращали внимание. Эффектная молодая женщина. Её уверенная манера держаться, ласковая, кошачья повадка, её польское “л” (Валерия имела польские корни, а её родной брат Зигмунт Валишевский был известным в Польше художником. – О. Т.), очарованье, шарм безотказно действовали на мужчин. Из-за неё стрелялись, её ревновали, её любили»119. Не устоял перед обаянием Валерии и Паустовский.

В повести «Бросок на юг» он выведет Валишевскую в образе художницы Марии и своё отношение к ней обрисует в следующем тоне: «Мне казалось невозможным жить вдалеке от Марии. Я был готов на всё – пусть она ни разу не взглянет на меня, но, может быть, я вдруг услышу утром, днём или вечером её отдалённый голос. Пусть одно и то же небо простирается над нами, и вот это облако, похожее на голову рыцаря в забрале, будет одинаково видно и ей и мне».

После отъезда Паустовского из Тифлиса их отношения будут поддерживаться письмами.

20 августа 1923 года он напишет Валерии:

«Во-первых, мои письма никто и никогда, кроме Вас, не должен читать. Они слишком чисты и интимны. Во-вторых, Вы можете просто сказать Кириллу, что это письма от человека, который Вас любит, можете даже сказать, что от меня… Моё имя Вы можете назвать, если это будет нужно. Страшного для меня в этом нет ничего.

<…> Мне очень больно, что Вы так тревожитесь и мучаетесь. Вы не хотите, чтобы я приехал в Тифлис? Я понимаю, что особенно теперь это будет для Вас связано с массой неприятного и мучительного. В Тифлис я не приеду. Немного досадно, потому что я не так давно получил билет до Тифлиса и мог вырваться на 10–14 дней из Москвы.

<…> Не сердитесь, маленькая и стройная. Напрасно, совсем напрасно Вы полюбили меня. Я ведь сумасшедший»120.

Да, то время, пока они будут жить друг без друга, в их судьбах изменится многое. Валерия, оставшись жить в Тифлисе, вскоре выйдет замуж за учёного-генетика Михаила Сергеевича Навашина и станет приёмной матерью его сыну Сергею. Паустовский, обосновавшись в Москве и став отцом, сполна отдастся литературному творчеству, открывая в себе всё новые и новые горизонты литературного мастерства. И, казалось бы, их жизненные параллели уже никогда не должны были бы пересечься.

Но случилось то, что, наверное, должно было случиться. Их новая встреча произойдёт в октябре 1929 года в квартире Мрозовских в Москве на Пятницкой, 48, и станет прологом в витке их новых бурных отношений, которые спустя несколько лет закончатся браком, подарившим им 14 лет семейного счастья. И многое из того, что будет написано Паустовским в 1930—1940-е годы, будет создано под «знаком» Валерии. Она будет не только первым его читателем, но и критиком.

Её приёмный сын Сергей, по сути, станет сыном и Паустовскому, а с её бывшим мужем Михаилом Навашиным у Паустовского сложатся тёплые дружеские отношения на всю жизнь.

Долгие годы после того как их брак распадётся, да и после ухода Паустовского из жизни, Валерия по-прежнему будет «хранительницей» их некогда счастливого семейного очага – квартиры в писательском доме в Лаврушинском переулке и дачи в подмосковном Переделкине, оберегая всё так, как было при их совместной жизни. И её память будет мысленным продолжением их семейной хроники.

Часть шестая. «Все дни – страшная тоска…». Москва: 1923—1930

«Москва – в дождях, слякоти, бензинном чаде, сутолоке. Стала типичным Петроградом, чиновным городом» – так отзовётся Паустовский о встретившей его Москве в письме от 10 августа 1923 года своему давнему знакомому А. М. Гюль-Назарову в Тифлис.

Но Москва встретила Паустовского не только сыростью и хаосом. Это был совсем другой город, нежели тот, который он оставил летом 1918-го. Он, словно огромный пчелиный улей, очнувшийся после зимнего оцепенения, шумел, гудел, наполняя день броуновским движением толпы и всем прочим, присущим большому городу, от чего Паустовский успел отвыкнуть. Московские гремящие трамваи и конные экипажи, гудящие автомобили и людская суета на мощёных улицах под «присмотром» златоглавых куполов ещё многочисленных столичных храмов.