Николай Караченцов. Глазами семьи и друзей - Андрей Николаевич Караченцов

по полкам, еле нашёл… Открыл, начал читать, да так и не закрыл! Потому как буквально залило меня волной рифм и ритмов «оттуда», из того времени… И закружились в головокружительных вальсах гусары с барышнями в кринолинах… И дохнуло на меня запахом трав из тех самых лугов, что в Михайловском, закачалась тёмная зеркальная гладь петербургских каналов, застучали колёсами кареты, увозившие красавиц на бал…

Самое странное, что до того я никогда не писал музыку на подобные «крупно-жаберные» стихи, с невероятно дли-и-инными строфами, никогда не интересовала меня подобная «старинная» тематика. А здесь… почему? Что заставило меня буквально глотать эту поэзию? И оттого странно, что вдруг, непонятно отчего, я неожиданно начал внутренне отзываться этим стихам. Возникающей во мне музыкой. Я стал писать. Дома, на улице, в метро… Торопясь… Позднее я обнаружу, что самые удачные мои произведения написаны как бы на едином дыхании и очень быстро. Будто кто-то там, наверху, лихорадочно, словно рискуя забыть, диктует тебе (только успевай записывать!) какую-то неведомую эмоциональную информацию, зашифрованную среди множества рождающихся сей момент мелодий и гармоний и уже в записанном тобой виде начинающую жить своей автономной, от тебя не зависящей жизнью. Боже, как же я не догадывался тогда, что это и есть Высшее Счастье… Эти редчайшие минуты и часы, ожидать которых порой приходится месяцами, годами…

…И что когда-нибудь настанет момент, и ты поймёшь, что это и есть Высший Смысл твоей жизни в этом мире. И то волшебное ощущение вседозволенности, которое вдруг возникает где-то глубоко внутри, подобно волшебному пропуску в высший из миров, где ты обретаешь невесомость, и есть твоё приобщение к Творцу. Что делает тебя, по сути, счастливейшим из немногих.

…Ну, хорошо! Наваял пять-шесть (не знаю, как окрестить жанр – то ли романсы, то ли романтические баллады) этих вот самых… А кто петь их будет-то?! Проблемка! Потому как успел и планочку для себя поднять, типа, а кто ж сможет своим певческим даром соответствовать «гэниальному творению» поэта и композитора?!

На то время я плотно работал с Валерой Леонтьевым… Может, его привлечь? Хотя вроде он никогда романсов не пел… А может, Саша Малинин? Тот имеет устоявшуюся репутацию «романсеро» – вон как разделывает есенинскую «Забаву»! Вот так оно всё и крутилось вокруг этих двух фамилий, как вдруг непонятно с каких гвоздей мало-помалу стала вырисовываться ещё одна фамилия – Караченцов…

Чего вдруг?! Караченцов и романсы? Как говорится, и рядом не стояло… Но отчего же тогда нет-нет да и возвращаешься к данной кандидатуре? К хрипловатому «ковбойскому» его голосу, к его устоявшемуся имиджу рубахи-парня из «Королей и капусты» или «Хоакина Мурьеты»… И каким боком здесь тогда Пушкин, Анна Керн?! Вон и Гоцуленко сильно засомневался, когда я предложил ему попробовать Колю (тогда ещё для нас Николая Петровича).

Но тем не менее созвонились с Москвой, получили от Николая добро на встречу и – поехали… «До Коли, у Москву…»

…Два перца – «Пушкин» и «Бетховен», оба киевского разлива. А нужно сказать, я уже до того подсуетился и записал первые 5–6 романсов на кассету. Своим дурацким, как мне казалось, голосом. Правда, усиленно «присолил» по части «чуйств».

…Поднялись к нему на пятый (с высокими потолками) этаж, зашли-поздоровались, поставили кассетку с моим «козлетоном». Артист терпеливо выслушал моё «рождённое в муках» – и первый вопрос: «А почему всё-таки Караченцов? Вон ведь Композитор и сам неплохо спел, – тут я зарделся как пацан, пойманный в женской бане. – Нет, серьёзно! Можно ему (т. е. мне) выпустить авторский альбом, и будет очень даже ништяк! А то, что этот материал не мой, – Коля явно подчеркнул это «не мой», – так это и коню понятно!.. Вы мне чего-нибудь ковбойско-характерное подгоните – с радостью запишу!»

Мы поняли, что это финальная точка во встрече, и стали собираться. И вот того переломного момента, что он вдруг уболтался и дал согласие на приезд в Киев, сейчас не помню, хоть убей! Может, что-то Вова, который Гоцуленко, ему правильно саргументировал, а может, посмотревши на пригорюнившихся киевских горемык, пожалел великодушно – ох, как часто я потом на себе испытывал это поистине золотое свойство Колиной натуры!

…Но только попросил тогда оставить ему нотки со словами и кассетку с моим дивным пением… И мы с Вовой отбыли «у Киев». И стали готовиться к встрече с Мастером – заказали студию (а их тогда немного было, и все – государственные). Помню, пока пробили русскоязычные стихи, пока выбили нужного звукорежиссёра… Забегая вперёд, скажу, что именно по причине «русскоязычности» нам этот весь вокальный цикл уже позднее зарубили окончательно и бесповоротно на радийном худсовете. И заметьте, это случилось задолго до «помаранчевой» колбасни, ещё в те относительно толерантные времена… Ну, это так, к слову…

Настал день – помчались на вокзал. Встретили, разместили… Коля приехал, к нашему большому изумлению, подготовленным. И музыку, и слова выучил основательно. Нам сказал, что учил с его тогдашним аккомпаниатором Володей Камоликовым. Ну, а «для разогреву» я предложил Коле записать вначале не «пушкинское», а вполне современную мою песенку на стихи Саши Вратарёва «Смейся, паяц!» («фанерку» загодя всунул ему ещё в тот приезд). Стал он к микрофону – и в один присест, «лёгко», с двух-трёх дублей записал, что плюнул – радостно и от души! Мы с Гоцуленко только переглянулись: вот ведь Мастер, на раз чешет! Ну, думаем, сейчас вот так же в охотку и нашего «Пушкина» пережуёт! (Щас!.. Рано разинули восторженные очи!..) И стал Коля «сполнять» наши романсы… И вроде как и ноты правильно выучил, и в стихах нужные акценты нашёл, но только… натужно это всё, неживо, по-ученически…

«Ничего-ничего, Николай Петрович! Ещё дублик-другой… (А у самого в сердце тикает нехорошо: а вдруг прав был он тогда в Москве, когда сказал «не моё это»?) Та-а-к! Уже лучше!» (А ничего «не лучше» – всё так же, дубовенько, словно не тот самый Коля-ковбой, а прилежный отличник учёбы, из которых, как правило, никогда ничего путного в дальнейшем не выходит…) «Та-а-к, т-а-а-к! Ну, вроде что-то такое и получается! Веселей, Николай! Ещё пару дубликов – и вроде порядок!» (А всё на месте, как начали, так и ни на йоту не продвинулись.)

…Короче, до поезда остаётся всего ничего, мы – по нулям в смысле результативности, а тут ещё и Поэт наш Гоцуленко Владимир Николаевич не выдержал сей пытки – в отчаянии сбежал домой и там надрался с горя и полного расстройства нервной системы.

Ну, а мы с Петровичем продолжали тупо (и с каждым дублем всё тупее)