Просто солги - Ольга Кузнецова

Я сажусь в угол зала на маленькую табуреточку и закрываю лицо руками. Бесполезно. Только голова кружится.

Ким бы сказал, что у меня нервный срыв, но Кима сейчас рядом нет.

— Вам плохо, мисс? — Я слышу тоненький детский голосок и чувствую, как моей спины касается теплая маленькая ладонь.

Я поднимаю на девочку глаза и едва различаю ее пухленькое личико, едва понимаю, где я.

— Все в порядке, Эни, — шепчу я.

Но сама не могу в это поверить.

…

Жи спит сном младенца. Я слышу, как она мерно посапывает, сжимая в тоненьких ручках плюшевого медведя.

Я не могу заснуть — просто сижу, прижавшись спиной к стенке, и слушаю. Впитываю, вбираю в себя каждый крик, каждую крупицу этого сводящего с ума запаха. Я пытаюсь слиться со стенкой, стать ее глазами, ее ушами. Но не получается — слышу только частые всхлипы.

И я не знаю, что могу сделать, что должна сделать. Знаю только, что Джереми опять не доволен сестрой. И не надо чувствовать, чтобы понять это.

— Нет! Джер, я прошу тебя!.. Не надо!..

А затем глухие удары. Как будто ему, этому Джереми, как будто ему все равно. Как будто ему плевать на сестру. Плевать на весь этот гребанный мир.

Пальцы инстинктивно набирают уже выученный наизусть телефонный номер, и меня не волнует, что на часах уже половина второго.

— Джо, — выдыхаю я. — Приезжай, я очень тебя прошу…

Я думала, он скажет: "Не дрейфь, Кесси, сейчас буду".

А вместо этого я слышу в трубке чужое дыхание. Частое, резкое, такое… знакомое?

— Джо! — молю я. Но бесполезно. Слышу лишь дыхание на другом конце провода и чувствую — это не Джо.

— Это ты, Кесси? — спрашивает голос. Голос, который я уже успела забыть, про который так любила подмечать, что этот голос так похож на Кимов. Мне хочется спросить: "Шон, ты как? Как Ким?.."

Но я не произношу этого вслух.

— Шон, какого черта?! Где Джо? — А затем понимаю, что нахожусь совсем не в том положении, чтобы диктовать свои условия. — Шон, пожалуйста, я скажу тебе адрес. Приезжай, я прошу тебя.

Мой собеседник раздраженно хрипит, как будто я отвлекаю его от какого-то очень важного дела. Он, как всегда, всем недоволен. Как и Ким. Киму тоже всегда все было не так.

— Жди, скоро буду, — бросает в трубку он и отключается.

А я же вновь остаюсь одна. Наедине с этими тонкими-тонкими стенами…

И мне страшно, по-настоящему страшно. Как страшно было Катрин, когда она очутилась один на один с кружкой горячего чая, как ей было страшно подносить свои руки к лицу, потому что ее руки пахнут этой дрянью. Все ее тело пахнет.

От отчаяния я начинаю ногтями царапать старые аквамариновые обои с белыми продольными полосами. И мне кажется, что во всем этом виноваты стены. Стены, которые слишком много знают, слишком много слышат, слишком много чувствуют. В чем-то мне даже их жаль, потому что как никто другой я понимаю, каково это: иметь в запасе немного больше, чем просто интуицию.

Я пытаюсь уловить в спертом воздухе запах надежды, но вместо этого вновь ощущаю отголоски бесконечного шума в моей голове. Крики, слившиеся в один. Отчаяние, ставшее чем-то вроде образа жизни. И осознание того, что завтрашний день не станет последним, а все будет повторяться вновь и вновь, день за днем.

Я пытаюсь мысленно отыскать для Катрин и ее брата слова утешения, пытаюсь понять, почему мобильный Джо оказался у Шона. Какого… вообще Шон там делает?

Стены бетонные, но мне почему-то кажется, что они тоньше картона. Что я могу надавить на них пальцем, и они тут же рассыплются и превратятся в мелкий песок. Мне кажется, что стены — они пластилиновые, и я могу слепить из них что угодно.

Мне кажется, что все дело в стенах. В том, что они все впитывают, как губки, в том, что позволяют мне слышать то, что я, по сути, слышать совершенно не должна. Они доверяют мне свои тайны и хотят, чтобы я тоже молчала. Чтобы никому не говорила и слушала. И чтобы когда-нибудь я сама превратилась в плоскую бетонную поверхность.

Я чувствую, как там, за стеной, внезапно что-то отлетает в сторону и с шумом падает, ударяясь об стену. Опять эти стены…

Я слышу, как Катрин кричит, громко, истерично, как будто пытается не спасти свою жизнь, а всего лишь достучаться до брата.

А затем я слышу тишину. Слышу, как там, за стеной, все замолкает.

17. "Если он просит тебя молчать — послушай свое собственное сердце. Если оно тоже молчит — значит, тебя уже нет"

В Нью-Йорке — полдень. На одной из оживленных улиц, вероятно, тоже.

Я задираю голову вверх и пытаюсь прочитать бледную крупную надпись на выцветшем от времени и дождя проспекте.

"Если он просит тебя молчать — послушай свое собственное сердце. Если оно тоже молчит — значит, тебя уже нет".

Рекламная растяжка призывает жертв насилия звонить по телефону доверия. Я недовольно фыркаю.

…

— Все вы молодцы, — я снисходительно окидываю взглядом класс и останавливаюсь на пухленькой девочке, стыдливо опустившей глаза. — Все. Абсолютно все в этом году прекрасно поработали. Думаю, когда мы встретимся с вами этой осенью, мы уже сможем приступить с вами к более сложным упражнениям. Но помните: работать-работать…

— …и еще раз работать! — хором заканчивает за меня класс, и мы вместе смеемся.

— Давайте похлопаем себе. — Раздаются гулкие удары детских ладошек, и я незаметно для всех с облегчением вздыхаю. — Все, всем спасибо. Увидимся после летних каникул.

Маленькие раскрасневшиеся от усердий девочки торопливо семенят к выходу, и я остаюсь в большом зеркальном зале одна. Но только через стекло за мной наблюдает пара внимательных синих глаз. Изучает, рассматривает.

Я подавляю свои предчувствия и, как ни в чем не бывало, начинаю сматывать провод от магнитофона.

— Кесс? — Голос совсем рядом. Бьет по барабанным перепонкам.

Собрав всю оставшуюся волю в кулак, я поднимаю глаза на своего посетителя.

— Что ты хотел, Шон? — бросаю я, вновь вернувшись к сматыванию провода. Стараюсь не смотреть на него, не вздрагивать от его слишком обжигающего взгляда. Взгляда, проникающего во все внутренности.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать, Кесс? — спрашивает он спокойно. Только вот дышит часто — я слышу — и это его выдает.