Совьетика - Ирина Маленко

– Женя, о чем это Вы так размечтались? Нам пора. Скоро уже начнутся массовые народные гулянья…

Я обернулась. Ри Ран выходил из лифта с такой всеохватывающей улыбкой на лице, что мои губы тоже сами собой расплылись в улыбке.

Это был день всенародного праздника. В отличие от Советского Союза, где демонстрации и парады начинались в такие дни с утра пораньше, в Корее они, оказывается, начинаются только ближе к вечеру. Может быть, потому что днем здесь так жарко?

Это был день, когда в моей программе было много незапланированного. Потому что Донал и Хильда отдыхали (ура!), а для того, чтобы везти меня в какие-то музеи или на выставки (не сидеть же просто так в гостинице, когда столько всего еще можно увидеть и узнать!), надо было сначала знать, какие улицы на время подготовки к празднованию закрыты, а какие-нет. И какие есть запасные варианты. И поэтому Ри Ран и Чжон Ок почти весь день бегали между мною и телефоном. Я чувствовала себя просто какой-то барыней, и от этого было неловко. На секунду я поймала себя на мысли, что вот так же, должно быть, чувствовали себя в свое время иностранные туристы в СССР. Но Донал, который зашел к нам на завтрак – поздравить Ри Рана и Чжон Ок с праздником – со мной не согласился. Он побывал у нас в СССР в качестве туриста еще в начале 80-х, и когда я поделилась с ним своими на этот счет мыслями, сказал:

– Не все было так же. В СССР уже тогда чувствовался цинизм у многих, особенно у официальных лиц. Гиды наши не могли ответить толком на многие наши вопросы. Их интересовали нейлоновые чулки, а не что означает то или иное положение в партийных документах. А один из советских чиновников прямо обьяснил нам разницу между общественной и личной собственностью: «Смотрите, вот скамейка, на которой я сижу. Это общественная собственность, и мне на нее глубоко наплевать. А вот мой зонтик, которыи на скамейке лежит. Это моя личная собственность, и на него мне не наплевать». В СССР уже тогда чувствовалось некоторое внутреннее разложение. В Корее этого нет. Я много лет уже сюда езжу – и я вижу, что корейцы искренни, когда рассказывают о своем социализме и его достижениях. Наверно, именно поэтому людям в других странах их так трудно понять. И я рад, что ты теперь начинаешь понимать их лучше. Люди, которые могут по-настоящему вжиться в образ мышления корейцев и в их чувства, встречаются редко, и тем ценнее будет твое пребывание здесь.

Я никогда не была в СССР интуристом – более того, даже никогда по-настоящему с интуристами не сталкивалась, только изредка видела их на улице в Москве, причем они вызывали у меня гораздо меньше интереса, чем студенты из развивающихся стран – и поэтому мне было трудно ему что-либо возразить. Скажу только за себя и своих близких и друзей: никто из нас не бегал за иностранцами, выклянчивая у них жвачку и джинсы. Более того, нам такое и в голову бы не пришло. Иногда жевательную резинку приносила нам Тамарочка – ейона доставалась от спортсменов, привезших ее из-за границы в качестве сувенира. Потом, к московской Олимпиаде, у нас начали выпускать и отечественную. Это была такая мелочь, такая ерунда, что за всю свою жизнь я не уделила ей в своих мыслях больше 30 секунд. А уж чтобы из-за нее за кем-то гоняться? Это какой же мыльный пузырь вместо мозгов надо иметь! Да и отсутствие джинсов совершенно не мешало мне наслаждаться жизнью. Концепция фирменной вещи была – и остается и по сей день – мне глубоко чужда. Я не из тех, кто жить не может без бус, зеркальцев и фирменной нашивки. И поэтому среди корейцев я себя чувствовала очень хорошо. Мне приятно было, что никто не бежит за мной по улице, пытаясь продать мне какой-нибудь сувенир, как это бывает во многих странах (знаю, что не от хорошей жизни, но мне это все равно очень тягостно видеть). Люди здесь были настолько равнодушны к вопросам купли и продажи, что просто сердце радовалось.

Когда я только что оказалась в капиталистическом мире, меня очень долгое время шокировало вот это постоянное рассматривание фактически всех жизненных аспектов через денежную призму: «А во сколько нам это обойдется?», «Это строительство будет стоить столько-то…», «Налогоплательщику это обойдется в энную сумму» (почему-то вот только эту фразу никогда не используют когда развязывают войну где-нибудь на другом конце света: она приберегается исключительно для тех случаев, когда речь идет о затратах на социальные нужды!) . По-моему, если что-то действительно нужно, и от этого станет легче, лучше жизнь большинства людей, то какая здесь речь может идти о деньгах? Раз надо – значит надо! Небось во сколько обошлась труженикам очередная яхта Абрамовича, никого из этих «комментаторов» не волнует! Или «бонус» какого-нибудь задрипанного банкира. И сколько на эти деньги можно было построить больниц, заводов и детских садов.

«Не ставьте на первое место рентабельность, если дело касается народа! » . И баста. Золотые слова. Господи, до чего же здорово! До чего свободно, до чего хорошо на душе, когда не высовываются на каждом шагу из стенок жадные язычки с кричащей надписью: «Сантик! Сантик! Сантик!» Нет, эта Корея – страна что надо!

Днем Чжон Ок успела сводить меня на мемориальное кладбище революционеров на горе Дэсон. Место для захоронения героев было выбрано символическое – с высоты они, кажется, наблюдают за городом, словно оберегают его жителей и видят, как строится на их Родине новое общество, за которое отдали они свои жизни…. Товарищ Ким Ир Сен покоится напротив – в Мемориальном Дворце Кумсусан- и тоже как бы видит своих соратников по борьбе. В Кумсусанском Дворце я побывала сразу же когда мы вернулись с озера. Раньше это было здание, в котором работало корейское правительство, но после кончины Вождя корейской Революции было решено оставить это здание для него, а правительство перенесло свои офисы в другое, новое здание. В Корее практически все имеет какой-либо символический смысл, в гораздо более глубокой степени, чем. в нашей культуре, и в данном случае символизм заключается в том, что Ким Ир Сен, по-прежнему настолько живой в памяти корейского народа, как будто все еще работает у себя в кабинете, в этом впечатляющем здании. И будет работать вечно.

Мавзолей, поэтому, естественно, намного больше ленинского. В отличие от Китая или нашей страны, для того, чтобы его посетить, необходимо быть занесенными в список и прийти строго ко времени. Внутри полагается идти медленно, размеренным шагом. Сначала немного непонятно, а где же именно находится Ким Ир Сен – проходишь через комнаты с его статуей, с картинами с его изображением, через Зал Слез, где запечатлена скорбь корейского народа, узнавшего о его кончине. И только потом уже оказываешься в комнате, где покоится сам первый Президент Страны Утренней Свежести… Покрытый начиная с пояса красным полотнищем, товарищ Ким Ир Сен, о котором я столько читала в детстве и в юности, действительно выглядит как живой. У него спокойное, уверенное выражение лица…

Бронзовые памятники на кладбище революционеров воспроизводят лица реальных героев. У каждого из них имеется своя история, и Чжон Ок рассказала мне несколько. Вот – молодая женщина-партизанка, оставившая 2-летнего ребенка бабушке, уйдя в партизанский отряд. Она погибла в японских застенках. А вот – бабушка, отдавшая всех своих сыновей Революции… А вот – и мать нынешнего руководитедя КНДР, товарища Ким Чен Ира, Ким Чжон Сук, умершая совсем молодой, в возрасте 32 лет (ему тогда было всего 7 лет)…

Мы с Чжон Ок успели за этот же день побывать еще в ботаническом саду, в консерватории имени Ким Вон Кюна и – в пхеньянском метро, которое, хотя и меньше московского по протяженности, по красоте не уступает ему. Здесь всего 2 линии, перекрещающиеся друг с другом, а станции называются красивыми, гордыми именами вроде «Победа» или «Процветание»… И все это – за полдня.

Я уже привыкла к корейской насыщенности дня – и потому особенно удивилась, когда Чжон Ок привезла меня в гостиницу «Янгакдо», которая находится на острове, отвела в этот самый ресторан на его верхнем этаже и попросила подождать там Ри Рана пару часиков. Наверно, потому, что все остальные места уже в честь праздника закрылись?

Вот так у меня вдруг совершенно неожиданно оказалось целых два часа свободного времени. Роскошь невиданная. Достаточно, чтобы поразмышлять о чем надо и даже о чем, может быть, и не надо бы…

Что будет дальше? Что ждет меня там, куда мне вскоре предстоит отправиться? Справлюсь ли я? Ведь со своим первым, давнишним поручением я так по-настоящему, к своему стыду, и не справилась, хотя и по независящим от меня причинам. Но это слабое оправдание перед собственной совестью.

Сейчас мне уже казалось, что вся моя жизнь – это фильм. За исключением жизни в Советском Союзе. Это и была моя единственная, настоящая полнокровная реальная жизнь, а теперь я по какому-то нелепому стечению обстоятельств вынуждена играть странные, неправдоподобные, неизвестно кем написанные роли.