«Сивый мерин» - Андрей Мягков

Мерин оживился: нельзя было ударить в грязь лицом.

— Георгий Авдеич, согласитесь, не хочу сказать, что вы антисемит, но по моим наблюдениям лиц еврейской национальности вы не жалуете, верно? Это читается по вашему отношению к братьям Рабиновичам. Не будем касаться существа вопроса, хотя многое можно сказать по этому поводу, сейчас дело в другом. Завгар в разговоре с Любой по телефону поинтересовался, как поживает его тёзка. О ком могла идти речь, если учесть, что лицо Якова Семёновича расплылось при этом в умилительно-идиотской улыбке? Не о соседе ведь, правда? Значит выходит невероятное: вашего сына зовут Яковом. Как это могло случиться, если вы убеждены (а это, кстати распространённое заблуждение), что Яков — еврейское имя? Никак не могло случиться! Никто не смог бы вас уговорить, даже под угрозой расстрела, назвать первенца Яковом, кроме… Кроме женщины, для которой вы готовы на любые жертвы. А той зачем понадобилось упорствовать, играть вашими национальными чувствами? Только в единственном случае: имя это ей дороже всех других вместе взятых. Поэтому я и предположил, опять-таки — пред-по-ло-жил: так звали отца Любы. Она его обожала, он ушёл из жизни, не дождавшись внука. Ведь он умер?

В течение этого монолога шофёр, казалось, начисто забыв о дороге, долго, не мигая смотрел на пассажира. Потом с коротким зычным смешком мотнул головой так, что в переводе на русский язык это могло означать только одно: «Ну ты даёшь на х…й!»

— А Яков точно русское имя?

— Точно, можете не сомневаться.

— Значит слушай, парень. Одет он был в джинсовый пиджак, светлые брюки, белая рубашка. Всё в грязи. На руке часы «Роллекс».

Сон оборвался неожиданно, как всегда на самом интересном месте: Женька, загримированная под леди Макбет, заносит над ним нож, но вместо того, чтобы вонзить в него сверкающий клинок, наваливается всем телом и смыкает вдруг непомерно выросшие зубы у него на горле. Боли нет, только липкая горячая кровь заливает лицо, дышать становится трудно, он вырывается из мёртвых объятий, кричит: «Так нельзя, что ты, с ума сошла? Это же я, Дима Кораблёв, так нельзя, Женька!», но голос тонет в общем стоне невидимого хора. Где-то совсем близко, над самым ухом скрипло лает собака. Вспугнутая ею стая птиц оглушает пространство яростным, постепенно затихающим рёвом, уносящим с собой странный ужас шекспировской реальности.

Он открывает глаза. Связь времён обрывается.

Что это? Что?!

Пронзительная тишина Нинкиной кухни: стол, газовая плита, холодильник «Север» с магнитными нашлёпками…

В центре в кресле — склонив голову набок и уперев неподвижный, удивлённый взгляд себе под ноги — Сомов.

За ним — рукой можно дотянуться — Енисей разлитой ртутью, неохватное глазом прибрежье и ни души, ни звука. И только его, Кораблёва, прах искусственным змеем над мертвящей монотонностью речной ряби.

Господи, что это было?

…обострённый покалеченьем слух вырывает из тишины всхлип открываемой входной двери. «Нинка! Как вовремя! Она всё объяснит».

Сомов оглянулся поздно. Двое ворвавшихся навалились на него всей своей многопудовой тяжестью, тупым ударом в висок, обмякшего удержали в кресле. Третий неласково укутал Кораблёва подушкой, мускулисто прижал к дивану.

— Не задохни, п…да, жопы не унесём.

— Не боись. Делай.

— Не задохни, сказал! Дыхнуть дай.

Подушку приподняли вовремя — лицо под ней подёрнулось синевой.

Затем тихо раздалось непонятное: «Убери, я так. Он дохлый. Пушку жалко». «Велел пальнуть». «Убери, сказал, б…дь! Смотри, как надо».

И через недолгую паузу: «П…ц, понял?! Валим!». «Звони!». «Скорая? Диктую адрес. Тёплый Стан, Берёзовая аллея, 16, квартира 20. Записала? Похоже, тут мужик с концами. Давай».

Торопливая дробь убегающих ног. Выстрел захлопнувшейся двери… Кораблёв сжал непонятно как оказавшуюся в руке телефонную трубку, набрал две цифры.

— Приезжайте срочно, человек умирает. Срочно!

Дальше — он устал удивляться — опять произошло непонятное: не было почечных гематом, открытых черепных ран, сотрясения мозга; не было переломанных рёбер, выбитых суставов. Ничего этого не было!

Он встал на ноги, прошёл в спальню, достал из платяного шкафа стерильную белую рубашку, светлые брюки, джинсовый пиджак. Ботинок и носок не нашёл, возвращаться в кухню не было сил. «Пусть будут тапочки, какая разница. Хорошо — не белые».

Телефонная трель испугала, нарушила равновесие — его качнуло, он ухватился за что-то, стиснув зубы, неимоверным усилием воли вернул стены, потолок, пол в прежнее положение. Нагнулся к тумбочке, вынул из «Зефира в шоколаде» несколько сотенных бумажек. В коридоре оглянулся: в кухне под острым углом по отношению к полу в безукоризненно чистых ботинках замерли ноги Сомова.

И в тот же миг щёлкнул затвор поляроида. Протяжный металлический всхлип вытолкнул глянцевый квадратик картона. Размытые, незнакомые, чёрно-белые лица… Ну же! Ну!!

Стоп.

Господи, конечно! Как же он тогда не узнал?

Свадьба. Их с Женькой свадьба. «Скорая помощь». Ватага студентов-медиков. Среди них — Нинка (именно в ту ночь он впервые оказался в этой квартире), а рядом с ней… Сомов. В «Славянском базаре» его лицо показалось знакомым, но память дала осечку. А сейчас. Значит Сомов и Нинка…

Его опять качнуло, на этот раз спасла ручка входной двери.

Значит Владимир Сомов и Нина Щукина…

Значит Нина и Сомов… Сомов и Щукина…

Какая-то мысль, сверкнув было обнадёживающим лучиком, забуксовала без всякой надежды на продвижение.

Он ступил на лестничную площадку, вцепился в холодную ржавчину перил. Пять этажей вниз. Десять маршей! Бездна! Лифта в доме нет — он это знает достоверно. Не осилить до смерти. Всё. Конец.

Но ведь и то, что с ним произошло в эти несколько дней (кстати — сколько?), реальностью не назовёшь.

Нечто бесшумное окутало его чернотой клети, подняло, остановив сердце, унесло в пустоту.

— Вам плохо? — Это он услышал, выходя из подъезда.

— Всё в порядке.

— Не скажете, двадцатая на пятом?

— На пятом.

Перед домом стояла легковая машина с красной полосой и крестом на боку. Водитель читал газету. Дима нагнулся.

— До центра не довезёте?

Тот откликнулся не сразу, дочитал абзац, сказал вяло:

— Пошёл на х…й.

Следующая машина была без креста, чёрного цвета.

— Мне в центр.

— Сколько?

— Как скажете.

— Пятьсот — не обижу?

Кораблёв затащил на заднее сиденье чужое сопротивляющееся тело, хлопнул дверцей и назвал адрес.

— Я до сих пор не могу опомниться, у него глубочайшее сотрясение мозга, почти не совместимое, не совместимое… — Она никак не решалась закончить фразу, — не совместимое, понимаете? Любое резкое движение может закончиться трагически.

Нина морщила нос и растягивала губы в стороны, издавая при этом звуки, похожие на сухой кашель. Если бы не сметённые немым вопросом с остановившимися зрачками глаза, можно было подумать, что она смеётся.

Мерин нашёл её без труда, новоявленный знакомый, почти друг (при расставании дело едва не дошло до объятий) Георгий Авдеич указал подъезд, в ЖЭКе выдали список жильцов. Девятнадцать квартир занимали многодетные семьи, в однокомнатной на пятом этаже была прописана одинокая молодая женщина Нина Ивановна Щукина. Понятно, Мерин начал с этой квартиры и не ошибся. (Хотя будь рядом Анатолий Борисович Трусс, он бы сказал: «Редкому детективу удаётся без долгих, мучительных раздумий найти столь безукоризненно верное решение. Нечеловеческая интуиция, граничащая с наитием, природная смекалка подсказали ему единственно верный путь и освободили от преступной в этих условиях траты времени на бесплодное хождение по этажам».)…

— Утром ещё он был без сознания. Я звонила с работы — никто не поднял трубку, и вдруг… Я теряюсь в догадках…

Они стояли в тесной прихожей Нининой квартиры. Сева понимал, что его вторжение незаконно и боялся потерять очередного свидетеля. Хозяйка, похоже, находилась в некоторой прострации или весьма искусно имитировала состояние близкое к обмороку.

— Когда он к вам… Он сам пришёл?

— Да. Я открыла — он лежит.

— Вы сказали — без сознания.

— Да, вчера. И сегодня.

— Когда это случилось?

— Что?

Мерин неотрывно смотрел на неё.

— Когда?

— Вечером, 1-го.

— Вечером — это…

— Часов в 10.

— Он позвонил в звонок?

— Да.

— Сам?

— Да. Не знаю.

— Он был один?

— Да. Не знаю.

— И что?

— Открыла — он лежит.

— Без сознания?

— Нет. Стеноз наступил позже.

Она неожиданно согнулась, как бы кланяясь незваному гостю, потом стала медленно выпрямляться.

— Он что-нибудь сказал вам?

— Да. Что упал.