«Сивый мерин» - Андрей Мягков

Слева в груди что-то кольнуло — спицей тронуло нерв, эхом отдало в лопатку. Этого только не хватало. Слышал: именно так — от груди в спину — и начинается. Или ещё: живот скрутит, в поясницу отдаст, а это сигнал: скоро! Только — рановато, кажись. Тридцать пять всего-то, не пожил. Да и зачем тогда все эти муки-волнения? Деньги зачем? Насобирал ведь: аул родных — тысячи аксакалов — десятилетия королями жить могут, подсчитано.

И Люба! Люба как же? Отдать?!

От этой мысли в глазах Аликпера Рустамовича сделалось темно. Люба была смыслом его жизни.

Он вернулся к столу, достал сердечные таблетки, положил под язык. Как всегда после счёта «десять» боль отпустила — значит ничего нового, слава богу, помытаримся ещё, сейчас навалится потная слабость и тогда — минут пятнадцать неподвижно с закрытыми глазами. Вот так — сел в кресло поудобнее, головой упёрся в спинку.

Эх, Люба! Убей лучше.

Она явилась неожиданно длинноногой плоскогрудой школьницей на коньках под «Брызги шампанского». Он подскользил, тормознул лихо.

— Тебя как зовут?

— Отдыхаешь.

Белая вязаная шапочка, малиновые щёки, синие стрелы глаз…

— Скажи, а то умру.

— Сказала — отдыхай.

Он упал на лёд, звонко ударился затылком.

Через мгновение по катку разнеслось: мальчик умер. Приехала «скорая».

Когда он очнулся, перед ним рядом с сестрой в белом халате стояла голубоглазая девочка. Врач коротким рывком вынула иглу из вены, протёрла ранку ватой, спросила: «Вам лучше?»

Он молчал, упрямо смотрел на девочку. Та сказала:

— Меня Любой зовут.

— Спасибо, доктор, мне лучше, мне хорошо, мне очень хорошо…

— …ты с ума сошёл, а если бы я не сказала, как зовут?

— Я бы умер.

— Перестань.

— Не веришь?

— Верю, верю, ненормальный. А тебя как?

— Алик.

— Александр, что ли?

— Нет. Аликпер.

— Как?

— Не нравится?

— Почему — нормально. А я не Люба.

— Это неважно. Для меня ты Любовь на всю жизнь…

«Брызги шампанского», отзвучав, затихли в бокале… Аликпер Рустамович взглянул на часы: пять без чего-то. Нитроглицерин сделал своё дело — от былой слабости ни следа. Холодный пот струйками разбежался по телу. Теперь контрастный душ — и хоть на спортивный помост за рекордами.

Единственное, что не давало покоя, — молчащая телефонная трубка.

Он достал из шкафа халат, тапочки, махровую простыню.

Что-то наверняка случилось.

Нужно вспомнить и проанализировать всё с самого начала, пусть в сотый уже раз, от этого теперь зависит слишком много.

Горячие — кипяток почти — иглы струй обожгли спину, кабина вмиг заполнилась мутными комьями пара. Чтобы не упасть, Турчак обеими руками ухватился за поручень.

Так, теперь — по порядку.

Сигнал поступил как нельзя вовремя: «Клиенты встречаются завтра, 30 апреля». Времени на подготовку — жопой ешь, все последние месяцы Аликпер Турчак провёл в низком старте, в полной готовности, так что приди сообщение за минуту — он и тут бы управился. А 24 часа почти — это подарок судьбы.

Всё дальнейшее прошло спокойнее безветренной ночи на кладбище: Гатаров утонул в Москва-реке — до дома не успел добраться. Связника с Казанского (им оказался немолодой интеллигентного вида человек в светлом замшевом плаще) тормознули в «Шереметьево-2» при подходе к вип-залу, отобрали портфель (там потом какой-то дипломат долго озирался по сторонам, нервничал, требовал задержки рейса), повезли в Москву, в районе Химок ему сделалось дурно, лекарство не помогло, его высадили у ближайшей районной поликлиники, где он не приходя в сознание, и скончался на руках у дежурившего в тот вечер перепуганного врача-стоматолога.

Портфель с пачками купюр цвета пыльной придорожной зелени лежит — вон он, в сейфе, в ожидании своей печальной участи: ему предстоит быть сожжённым вместе с нехилым содержимым — такой приговор Турчак вынес сразу же, как только контейнер с деньгами оказался у него в руках. Решил: сжигать будут вместе с Любой в её загородном доме — это должно произвести на неё хорошее впечатление.

— Иначе нельзя, Любушка, не дай Господь бумажки меченые — мало ли какие злые умыслы питают головы удачливых конкурентов — зачем мелочиться? Фраера известно что сгубило. Я тебе сколько скажешь заработаю.

Турчак растёр обожённые ледяной водой руки, грудь, спину, облачился в халат, с удовольствием ощутил колкий озноб по всему телу. Достал из кармана ненавистную трубку мобильника, положил на письменный стол.

Теперь продолжим.

Итак, цепочка Кораблёв-Гатаров-«интеллигент» — разорвана. Дмитрий Кораблёв «подставлен» по науке, со всех сторон обложен-затравлен, теперь только заходи в круг, бери на мушку и пекись лишь о том, чтобы рука не дрогнула. Сомов ОБЯЗАН выйти на «сексота» в тот же вечер, в крайнем случае — утром следующего дня, то есть 1 мая, никак не позднее, если, конечно, не рассматривать вариант, что самая большая мечта его жизни — северные пейзажи через колючую проволоку. Не идиот же он, в самом деле, чтобы оставить всё как есть, не страус, никак нельзя заподозрить — вон какую наладил империю лекарственную с доходами-невидимками. Уж на что Аликпер Рустамович дока — все входы и выходы обнюхал, у каждой норки по капкану поставил — ан и его этот дефолт ё…й чуть до разора не довёл — по сей день неизвестно как выплыть — не захлебнуться. Сомов обязан был выйти на «сексота-предателя» не позднее 1 мая. Кровь из носа обязан: закон российского бизнеса — не успеешь ты — успеют тебя, и он не может этого не знать, ручки-то наверняка отмывать не раз приходилось.

Тут бы они его и «приласкали».

Ан нет. Не выходит и только.

Или его, Турчака, переиграли, или совсем уж что-то непредвиденное случилось.

Он закурил сигарету, щёлкнул кнопкой селектора.

— Не звонили?

— Алик, обижаешь.

— А моя?

— Она через меня никогда, ты знаешь.

— Принеси чего.

Он отключил связь, откинулся в кресле, сцепил пальцы на затылке. Глупо, конечно, это уже нервы, по такому поводу никто через секретаршу звонить не мог, это сто процентов, а если Земля с Луной и поменялись бы местами, что, в принципе, теорией не исключается, то секретарша наверняка уже была бы тут как тут с сообщением в клюве.

Вот уж где повезло Аликперу Рустамовичу: безукоризненный фасад, тыл такой, что у посетителей пуговицы на ширинках отлетают, всё сечёт — не с полуслова даже — достаточно взглянуть коротко; в постелях — университеты за плечами, аспирантуры. Если б не Люба — думать не о чем, от добра добра не ищут. Но… Э-э-эх… Люба, Люба! Наваждение. Удушье. Смерть. Ад. За что казнь такая, мука мученическая, о Господи? За какие дела земные? Неужели больше других грешил?

На столе возник фужер с коньяком и бутылка боржоми.

— Расслабить? — Секретарша платочком сняла с губ яркую помаду, села перед ним на корточки.

«Всё понимает, всё чувствует, — подумалось председателю совета директоров, — что там твоя собака».

Он, не меняя позы, покорно закрыл глаза, как всегда в такие минуты усилием воли порывая с действительностью и уносясь воображением в счастливое прошлое.

На этот раз Люба явилась ему семнадцатилетней нимфой дымного августа восемьдесят шестого года, ночная Москва — гигантским макетом мёртвого города, они одни во всём мире. Глубина плохо освещённого подъезда. Его пальцы, преодолевая лёгкое сопротивление, с фанатичностью скульптора изучают анатомию её почти бесплотного тела. Она улыбается, старательно пряча дрожащие от желания губы. Шёпот кажется запоздалым, случайным, лишним…

— Не надо, Алик, не надо…

— Пойдём, любовь моя…

— Я не твоя любовь…

— Пойдём, Люба…

— Я не Люба…

— Пойдём…

— Не надо, Алик…

Слова постепенно утрачивают свой первоначальный смысл, уступая место нечленораздельному бормотанию. Затем на какое-то мгновение всё затихает, останавливается, лишая обоих подножной тверди, и наконец короткое, хриплое, извлечённое откуда-то со дна женского чрева: «Пойдём!» опускает их на землю.

Запрокинутое лицо. Разлившийся ужас глаз. Рот, застывший готовностью крика. И вязкая, почти не ощутимая топь вожделенного обладания.

Люба!!!

Резко зазвучал телефон.

Турчак, не отстраняя вошедшую в раж секретаршу, схватил трубку.

— Да!

— Алик?

— Что случилось?

— Всё в порядке. Его нету.

— А этот… артист?

— В отключке он. Как велел — придушили.

— Долго почему?

— При встрече.

— Жду.

Часы показывали семь минут шестого. Наконец-то! Гора с плеч. Есть всё-таки Аллах, существует, что бы там ни говорили, и — честь ему и хвала — бережёт пока своих верных послушников. Теперь о разоре можно забыть — ещё несколько несложных телодвижений и налаженный сомовский бизнес вознесёт его, Аликпера, в очень серьёзные сферы.