«Сивый мерин» - Андрей Мягков

— Его как зовут, серьгастого?

— Сергей. Да нет, Юрий Николаевич, он же её в ухе носил…

— Так может это Гарик Сукачёв? Или Малинин? Слышал про таких? Певцы. Музыканты. Оба серьгу носят — модно, сам говоришь.

Кто-то невидимый обмакнул кисть в разведённую красную акварель и стал наносить её на Всеволода Игоревича Мерина. Сначала шея, затем подбородок, щёки, нос, лоб… В неприкосновенности осталась лишь верхняя часть головы и то потому, что была надёжно защищена густой каштановой шевелюрой.

«Чёрт, кажется, перебрал, — подумал Скоробогатов, — нужна попятная».

Он широко улыбнулся.

— Шучу.

Сева протянутой руки не принял. Он вылез из кресла, встал по стойке «смирно».

— Разрешите продолжать, товарищ полковник?

— Никак нет. Запрещаю. Вернее приказываю: сесть на прежнее место и разделить со мной чашку чая. С утра ни маковой росинки во рту.

Он нажал кнопку селектора, нагнулся к микрофону.

— Валентина, нам, пожалуйста, два стаканчика покрепче, с лимоном и колбаской.

И усаживаясь за стол, спросил:

— Кстати, ты не знаешь, откуда пошло выражение «ни маковой росинки»?

— Этим вопросом я интересовался, товарищ полковник, но любопытство моё осталось неудовлетворённым — дела не позволили. Прикажете — узнаю, при условии, что срок исполнения не будет заведомо нереальным.

Начальник оперативного отдела МУРа открыл рот, долго, не мигая, смотрел на подчинённого, потом грудь его затряслась, голова откинулась подбородком к потолку и кабинет наполнился звуками, похожими на собачий лай.

Он смеялся так долго и заливисто, так безуспешно яростно тёр платком слезящиеся глаза, что не выдержала — заулыбалась — даже вошедшая с подносом, обыкновенно строгая, похожая на члена думской фракции «Женщины России» секретарша Валя.

— Ой, уморил, ну просто уморил, — приговаривал полковник, затихая на мгновения и снова вскакивая и махая руками. — Ну, Севка! Ну, Мерин! А? «Заведомо нереален». Фу-у-ух, никогда, кажется, так не смеялся.

Мерин, устав сопротивляться распиравшей его радости — не часто и далеко не всем удавалось привести Скорого в такое легкомысленное настроение, — тоже позволил себе подобие улыбки.

— А при всём том — что я такого сказал?

— Всё! Молчи! Убью. Пожалей — скулы болят. — Скоробогатов затих, укутав лицо платком, простонал напоследок. — Оо-о-ой, с ума с вами сойдёшь, честное слово. Ешь!

Пряный, в муровских традициях заваренный чай и роскошная «Останкинская» колбаса, почему-то именуемая «Брауншвейгской», сделали своё дело: все Севины обиды испарились росинками на утреннем солнце и нахлынувшее было душевное отчаяние сменилось по закону «единства и борьбы противоположностей» безудержным весельем. На улице запели птицы, в мрачноватом начальничьем кабинете прибавилось розового света, а минут через пятнадцать и того пуще, напомни ему кто о только что пережитом оскорблении, он с назиданием заметил бы: «Где ваш юмор, любезнейший, юмор, а отнюдь не красота спасёт мир»

… — и если встать на точку зрения, что Кораблёв не убивал жену и никого не сжигал в своей квартире — он к этому времени, по показаниям Щукиной, был жестоко избит, — то возникают очевидные вопросы. — Мерин тщательно вытер рот накрахмаленным бабушкой носовым платком и ещё вольготней устроился в кресле. — Первое: кому могло понадобиться совершать тягчайшее преступление от лица Дмитрия Кораблёва — убийство и самосожжение? И второе. На что он в итоге рассчитывал? Самая голубая мечта преступника — чтобы мы поверили в эту наводку. Тогда всё! Концы в воду. Дело закрывается за отсутствием… и т. д. При этом живой Кораблёв не имеет возможности нигде объявиться, ни на работе, ни у друзей-приятелей, ни дома, в театре, в кино, ни просто по улицам пройтись — нигде. Его нет! Он сгорел. А если возникнет, то его будут судить за двойное преступление — убийство жены и ещё кого-то, пусть это и не Сергей Слюнькин, а совсем даже наоборот Несергей Неслюнькин, одним бароном больше, одним меньше — какая разница. Главное, Кораблёв заживо погребён, причём пожизненно. И тогда спрашивается — это третье, кому он нужен, молодой-красивый, но невыходной-невыездной? Партнёру по бизнесу — нет. На работе — нет. Никому не нужен! Ни-ко-му! На всём белом свете. Кроме…

Скоробогатов очень просто и внимательно слушал и Сева не хотел никаких театральных эффектов с интригующими затемнениями, но, видимо, мелочное желание отплатить за обиду засело где-то глубоко внутри и теперь неудержимо рвалось наружу.

— …Кроме…

— «Шерше ля фам»? — подсказал полковник.

Мерин аж подпрыгнул от радости.

— Именно «ля фам», Юрий Николаевич. Всё! Гора с плеч, значит я всё-таки прав!

— Если я догадался, к чему ты клонишь, это ещё не значит, что ты прав. Просто убедительно излагаешь версию. Ну — дальше.

— «Ля фам», «ля фам», дальше некуда, Юрий Николаевич. Только «ля фам» нужна клетка с этим цветастым попугаем. Тогда он принадлежит ей одной: куда хочу — туда и полечу, понимаете? А так он другим принадлежит: жена, любовницы, компании разные… Это же Фрейд в чистом виде: она его спасает и он по гроб жизни ей обязан. Это ж как заново родиться — где-нибудь в Майами или в Австралии. Тут-то и очевидно, что не зря она из «Скорой» увольняется. Все аэропорты предупреждены, Юрий Николаевич.

Мерин замолчал, перевёл дыхание, очень уж хотелось вывести Скорого на диалог. Но тот, калач тёртый, рисовал на бумаге каких-то чёртиков. Пришлось продолжать, не заручившись начальственным одобрением.

— Это первое, кому понадобилось. Теперь второе: кто исполнитель? Невозможно представить, чтобы Щукина могла совершить такое в одиночку, правда?! Сообщник должен быть очень сильно заинтересован, он не может не понимать, что берёт на себя основную ответственность. У Кораблёва бизнес с каким-то Сомовым, это мне Щукина сказала, причём нелегальный, мы узнавали — этим Яшин занимался — легального такого нет. А Щукин — легал, фармацевт, он в разоре, дела после дефолта поправить не может. Ему надо из ямы вылезать, задолжал, небось ещё и убьют — у них ведь счёт на миллионы. А как их поправишь, проклятых, дела эти? Как?! И тут такая удача — Щукина за Кораблёва отдаёт Сомова с потрохами. Вывод, Юрий Николаевич, напрашивается сам собой: исполнителем задуманного Щукиной преступления — уж больно для него мотивация богатая — был её бывший…

— Понятно. Сколько тебе нужно, чтобы всё это подтвердить фактами и просить разрешения на аресты?

Обычно Скоробогатов не перебивал подчинённых и дослушивал до конца, чего бы это ему ни стоило. В ажитации Мерин не обратил на это внимания.

— С арестами, Юрий Николаевич, думаю, можно не откладывать — хоть завтра, тянуть опасно. А с фактами разберёмся дня за два, максимум за три.

— Понятно, — ещё раз повторил полковник. — Понятно. Понятнее некуда. Значит, дело в шляпе, остались самые пустяки?

Сева неожиданно съёжился, по спине пробежал холодок — он давно изучил своего начальника: сейчас барометр показывал на непогоду. От былой бравады не осталось следа.

— Выслушай меня, Всеволод, я буду краток. Может быть, всё так и есть, как ты излагаешь. Если это так — не должно быть ни одного вопроса, на который бы ты не мог ответить. Вот эти вопросы. Первое: кем избит Кораблёв?

Полковник отошёл к окну, помолчал. Продолжил:

— Второе: что являет собой его окружение — школьные друзья, коллеги? Они опрошены? Я спрашиваю — они все опрошены?

Мерин молчал.

— Третье: Кораблёв исчез из квартиры Щукиной — он что, иголка? Далее, хозяйка сказала, что в кухне был беспорядок, значит резонно предположить — исчезновение не добровольное. Его что — «отключили»? Убили? Вынесли? В чём? В портфеле? У него рост 185 сантиметров. На носилках? А соседи? Свидетели? Случайные прохожие? Они опрошены? «У Щукиной дрожали руки». Очень хорошо. А что дрожало у тех, кто его уносил-уводил-увозил? Действовали-то внаглую: у всех на глазах, среди бела дня — одиннадцать часов утра — самое время «бабушек-дедушек». И если увозили — на чём? Наверное, не на велосипеде. Тогда номер машины — его не могли не заметить. Если бы мы знали номер машины — ни в чём, по-твоему, неповинный Кораблёв мог сейчас сидеть рядом с нами на этом диване. И наконец для меня самое главное — гематомы на теле Евгении Молиной. Летальный исход подобного типа яда наступает ровно через 120 минут после приёма, после попадания в кровь. Значит — что? Избиение произошло до? Или после? Или во время, то есть насильственное внедрение препарата? В таких случаях естественнее обратиться к врачу, а не ехать на свидание к бывшему мужу, пусть даже горячо любимому. Если — до, тогда кто? Окружение Молиной не даёт оснований для подобных предположений. Значит — это не сто процентов, но всё же — после. После того, как ей дали выпить отравляющее вещество, её избили. А если так — в этом вполне мог принимать участие и Кораблёв. И ещё, кто дал разрешение на кремацию?