Русский апокалипсис - Виктор Ерофеев

А дальше дорога превращается в заморочки Феллини. Шофер машины рассказывает тебе о местном цирке, обезьянах и канатоходцах — бах, сквозь полуродную речь ты узнаешь о страшной смерти акробатки! Дома увиты виноградными лианами — возникает подозрение, что тебя тайно перевезли через границу. Здесь уже Папа Римский не сливается в поцелуе с православными ценностями — кладбища принимают вид пригорков и ручейков иной культуры — по дорогам идут покойники, похожие на усатых румынов. Немного терпения, и ты въедешь в город, который прославлен своим стрельчатым университетом. На кафедре иностранной литературы ты рассматриваешь свои первые книжки, изданные еще в СССР, тогда уже контуженой державе, говоришь со святыми филологами о Михаиле Булгакове, который в этих местах резал руки и ноги раненым солдатам, чтобы окончательно разочароваться в медицине и пристраститься к морфию. Ты ожидаешь увидеть еврейский рыночный город — а тут Бухарест с Будапештом тихонько брачуются — опять же какая потеря для комиссаров! Все уехали: евреи, поэты, прозаики — город сдан на произвол судьбы, и в маленьком плюшевом театре на двести мест происходит твоя встреча с местной интеллигенцией. Они пришли, как будто на прощальный для всех нас прием. Седовласые дамы прекрасно причесаны — в городе не меньше салонов красоты, чем парикмахерских и похоронных контор в известном сочинении советских попутчиков. Что им, с поджатыми губами от презрения к личным невзгодам, прочесть, чтобы они не умерли от перегрузок? Молодая учительница французского языка просит у тебя автограф на французском языке. Запасы ассоциаций исчерпаны. Приходится признать, что большая культура куда-то утекает, через неведомые дырочки, через нестыковки между поколениями. Здесь любят русскую культуру последней любовью навзрыд — что дальше, никто не знает. Но ты-то знаешь: дальше в кабинете директора будет пьянка. Там поименно вспомнят всех, о всех расспросят с пристрастием, а директор снимет очки с потного носа и спросит: слушайте, а кто мы? Наутро будет пиво вместо чая, аэропорт эпохи антипартийной группы Молотова, когда-то прикарманившего этот край с согласия Гитлера, еще немного пива со спутниками, ставшими друзьями. Ты просыпаешься в салоне винтового самолета — культура твоего сна найдет себя и без твоих усилий. Всякая революция кончается разочарованием.

Коктебель должен быть наш

Ангел живет в каждом человеке, даже в том, кто об этом не подозревает, — считал отец русского нудизма, который призывал своих именитых гостей загорать без одежды. Максимилиан Волошин сто лет назад построил в Коктебеле дом. Прожив в нем некоторое время, он решил, что Коктебель — уникальное место на Земном шаре. И не ошибся. Полынная магия Коктебеля метафизична. Магнетизм Карадага оживляет даже мертвых. В Коктебеле люди не стали ангелами, но ангелы здесь побывали. Ангелы времени зря не теряли: они пробили в морских камешках дырки, рассыпали по пляжу. Эти камешки приносят людям счастье. Коктебель — город куриного бога. Волошин умер несчастным. Он не любил революцию. Она победила даже в Коктебеле. Фадеев справедливо объявил его посмертно контрреволюционным поэтом. Слишком пафосные символистские стихи порой мне кажутся поэтической археологией, но Волошин мне дорог как искатель параллельных миров, подданный всех богов мира, как гениальный тусовщик своего времени, собиратель не только камней, но и людей. Отогретые им после революции гости были сливками русской культуры.

Теперь по набережной Коктебеля ходят отдыхающие, любящие караоке, с мукой тупости на пережаренных лицах. Их хочется назвать мухосранцами, хотя это не слишком корректно. Мухосранцы превратили окрестности Коктебеля в помойные кущи. Иногда проваливаясь в грязь на черной улице с разбитыми фонарями, чувствуешь себя в пригороде Калькутты. Но полынная магия сильнее мухосранцев. В городе запахло возрождением.

«Константинополь должен быть наш». Достоевский сглазил большую русскую политику. Россия откатилась на Север. Крым согревал холодную страну виноградным солнцем. Благодаря Крыму наша культура никогда не была северной. Она теплее, чем климат России. Андрей Белый говорил, что каждый пятый художник и писатель Москвы и Питера связан с домом Волошина. Как возвратить Коктебелю статус творческой Мекки? Об этом никто не позаботится, кроме нас. Вот только кто эти «мы»?

Мы — крымские татары? украинцы? русские? крымчане? кто-то еще? Или все вместе? Пока что мы — это скорее всего никто. Нас, по сути дела, не оказалось. Есть, правда, ностальгические эмоции завсегдатаев, но нытье Коктебель не спасет. Есть группа симпатичных, но плохо сплоченных энтузиастов, работающих в Музее Волошина, чьи зарплаты исчисляются в отрицательных величинах. Коктебелю повезло с мэром, Алексеем Булыгой. Он вернул ему татарское название. Но мэр признался мне, что ему не на кого опереться. Коктебель — донор большой Феодосии. Денег на развитие не хватает. Несмотря на заслуги перед культурой, Коктебель до сих пор не получил статуса города. В административном смысле этот ПГТ — захолустье.

Волошин считал, что Россия мало полезного сделала для Крыма после его колонизации. Когда шел в Крыму красный террор, он мечтал отдать его Германии. Коктебель нуждается в мирном завоевании. Если Коктебель пойдет по дешевому пути, он станет находкой для секс-туризма. В Коктебель надо вкладывать деньги (строить дома, стильные гостиницы, разбивать национальный парк), а не кусать локти. Тогда и станет ясно, кто это — мы. Коктебель будет принадлежать тем, кто его любит. Коктебель должен быть наш.

Тонкие побеги из апокалипсиса

Рыжие листья каштанов отражаются в ее голубых глазах. Широкие скулы выдают: наша! В бордовой форме и шапке портье она рассаживает клиентов по такси и лимузинам, бойко говоря по-французски и по-английски, с ослепительной улыбкой. Нередко она переходит на русский. В парижской гостинице, где самый дешевый номер стоит под тысячу долларов, живет немало русских. Да и среди обслуживающего персонала она — не единственная наша. В бутике работает Валя, в ресторане — Вера. Мой друг, преподающий русскую литературу в парижском университете, говорит, что его славянская кафедра существует благодаря притоку студентов из наших краев — молодые французы охладели к русской словесности. Утром, покупая газету, он тоже говорит по-русски: в киоске осел наш соотечественник. В парижском метро все чаще слышна русская речь, стало опасно делать замечания.

Я уже не говорю о Берлине — он снова, как в 1920-е годы, превращается в «русский» город: певучее наречие слышно на каждом шагу. Сколько там наших? Не меньше ста тысяч. А в Вене? Около двадцати тысяч. Но, как сказали мне в Вене русские дипломаты, точное количество трудно определить: только восемьсот зарегистрированы в консульстве — остальные туда не ходят, не видя на то причины. Оттолкнувшись от родного берега, они стали тонкими побегами из апокалипсиса. Россия сокращается в их сознании до бабушкиного абажура, водки, салата из помидоров «с укропчиком».

Русские потянулись в Европу по разным соображениям. Этот массовый наплыв трудно назвать классической эмиграцией с односторонним движением по политическим причинам. Однако и по-другому его не назовешь. В основной своей массе это не злобная, фыркающая эмиграция. Это — поиски лучшей жизни. Мы ничем не лучше африканцев, которые, закутавшись с головой в одеяла, переплывают ночью на моторных лодках Средиземное море в надежде на гуманность европейских законов. Чеченские беженцы переходят зеленые границы по кукурузным и капустным полям без всяких документов. В своей миграции с Востока на Запад они знают, что в них на чужой границе никто не будет стрелять: за один такой выстрел правительство уйдет в отставку. В Австрии, например, чеченцев сажают, задержав на границе, в автобус и отправляют в общежития для беженцев на три месяца для разбирательства причин их миграции, выдавая им ежедневное пособие в 60 евро. Некоторые из них бомбят банкоматы и грабят квартиры. Другие с угрюмым видом, в одинаковых черных кожаных куртках и кепках болтаются по улицам, пугая население. Не дожив трех месяцев в общежитии, они растворяются в европейском воздухе.

Каждый русский, уезжающий на Запад на месяц и застревающий там навсегда, — герой романа о пробуждении национального самосознания, не нашедший своего места на родине. На Запад едут лучшие и худшие, утекающие мозги и криминал, но в основном те, кто хотел бы стать средним классом, однако в России у них не вышло. Вместо России русский средний класс складывается за рубежом. В отличие от послереволюционных эмигрантов, живших надеждой на возвращение в потерянный рай и потому не интегрировавшихся в европейскую действительность, что было их мучительной слабостью, нынешний искатель достойной жизни на Западе изо всех сил стремится мимикрировать, стать, как «они». Однако русский человек никогда не станет, как «они». Мне рассказывали в Польше: беда их эмиграции в Германии в том, что там поляки превращаются в немцев. Это — не про нас. Русский человек быстро осознает внутренние границы ментальной Европы, квадраты и треугольники их запретов — ему в них душно и невесело. Он разрывается между ироническим отношением к родине и душевной подавленностью: он никогда не переродится. Это сделают за него его дети, которые пойдут в местные школы, а он останется для них и для себя перегноем, даже если состоится как средний класс. Счастливой русской эмиграции нет по определению. Исключения в каждой волне уехавших на Запад подтверждают правило.