Русский апокалипсис - Виктор Ерофеев

— Но разве не здесь бьется пульс мирового тщеславия? Разве сюда, в юдоль сраных снобов, не стыдно ехать? — скажет мне честный русский почвенник, дед Мазай.

— Пикассо, Шагал, Матисс, Корбюзье, — отвечу я.

Кот д'Азюр в XX веке сыграл роль Флоренции эпохи Ренессанса. Здесь жили главные иконы модернизма. Сюда же сослали себя мировые поставщики эротического реализма: создатель «Любовника леди Чаттерлей» Д. Г. Лоуренс и автор «Темных аллей» Иван Бунин, живший на малой родине духов «Шанель № 5» в Грасе. Здесь в 1950-е годы два женских баловня раннего успеха сбросили оковы общественной ангажированности. Французское кино скандально расстегнуло лифчик у Брижжит Бордо, ставшей впоследствии националисткой и бабушкой-феей местных кошек. Франсуаза Саган окунула словесность в частную жизнь. Дурной вкус Кот д'Азюра пронизан изысканными манерами. В Ницце злой гений французской литературы Селин следил в юности через дырку в стене (его первая работа) за покупателями бриллиантов в ювелирном магазине и был озадачен воровскими наклонностями человеческой природы. Здесь поэт революции Маяковский признался приятелю, художнику Анненкову, что у него проблемы с советской властью и чуть было не стал невозвращенцем. А в городок Санари-сюр-мэр сбежалась жить и пить на аперитив анисовый «пастис» антинацистская литературная братва во главе с Томасом Манном. Они объявили Санари «столицей немецкой литературы». Когда я жил на вилле у своих друзей возле этого городка, я выбрал для гурманства любимый теми немцами ресторан «Ля Тур», где рыбу «руже» вам приносят в тулупе из соли, где бьют по нему деревянным молотком, пока он не развалится на куски, и где так вкусно, что теряешь представление о времени. Пожилые официанты и официантки хранят традиции золотого сечения сервиса: не лебезят и не грубят. Я ел «руже» и представлял себе немецкую команду, дивясь ее сплоченности (трудно вообразить русских писателей, живущих коммуной в эмиграции); разве что Бертольд Брехт поднывал: ему было скучно. От скуки, наверное, он и написал здесь свою «Трехгрошовую оперу». Кот д'Азюр лижет эмигрантские раны целебным воздухом, лечит ностальгию не просто солнцем — отвлеченностью от истории. Наступает обморок — отсюда даже в Париж лень ехать. Но история все-таки проступает.

Французы прикарманили Ниццу лишь в середине XIX века, отчего она выглядит до сих пор прекрасной пленницей в красно-оранжевых юбках. Долину реки Ройя на северо-востоке от Ментоны они забрали себе у провинившихся итальянских фашистов в год моего рождения — в 1947 году (еще одна война — и они оттяпают Геную). И ведь знали, что отбирают самый лакомый кусок. Я специально съездил в эту долину. Она поражает не только природой, но и постройками. На склонах гор несколько бывших итальянских городов, похожих на большие птичьи гнезда, — не знаю, как там жить, посмотреть на это — одно удовольствие.

От немецкого Санари на западе, окруженного узкими, поросшими пахучими соснами фиордами — каланками, до русского цитрусового Эдема — Ментоны — таков обычный маршрут моих ненавязчивых путешествий по Кот д'Азюру. Иногда я заезжаю в Канны, иногда — в Ниццу выпить kir royal в гостинице «Негреско», олицетворяющей буржуазный идеал жизненного успеха, иногда пытаю счастье в уродливо богатом Монте-Карло. Я догадался: Кот не любит принуждений. Он уважает легкое пренебрежение к себе. Но русский Кот д'Азюр — особая статья. Кот приютил сотни наших людей. Остатки кириллицы на бывшей русской военной базе в Вильфранше, зеленый от времени Герцен на кладбище в Ницце, отель, где жил Чехов в Ментоне — мы когда-то знали, как справляться с демисезонной слякотью, вот только не справились с политической катастрофой. Мы были частью этой земли и вновь возвращаемся: собирать урожай лимонов. Кот щедр. Кот дарит нам радость жизни. Кот и рыбы. Я тоже везу домой скатерти как символ радости жизни. Бесконечно крутящееся колесо природы, колесо солнца, колесо подсолнуха, колесо фортуны, рулетка успеха. Кот машет на прощание мне рукой. Он знает — никуда я не денусь.

Солнцепёк

Еду ранним утром по Кутузовскому, слушаю радио: сегодня в день рождения Гитлера московская милиция приведена в повышенную боевую готовность — ожидаются выступления фашистов. День будет солнечный. Из крематориев поднимаются мощные столбы дыма. Навстречу — отряд СС с автоматами, сменять караул. Идут ровно, солдат к солдату, единая масса, единая воля. «Und morgen die ganze Welt…» — поют во все горло.

«Порабощенный разум» так поздно явился на русский рынок, что стал своевременным. Еще несколько лет назад книга Чеслава Милоша смотрелась бы атавизмом и по значению соответствовала бы своему русскому тиражу в 1.000 экземпляров — то есть была бы во всех смыслах убыточной, за исключением скромного смысла свидетельства о трусливой кучке польских писателей, продавших пятьдесят лет назад свои души советскому дьяволу. Но сегодняшняя мода на тоталитарный экстремизм, тыкающийся во все дыры, чтобы найти национальную самобытность, которая наполнит идеологией репрессивную государственность, обеспечивает Милошу новое прочтение. Россия ждет и жаждет идею, которая оплодотворит ее мессианство. Опора на богатое прошлое порождает надежду на будущее.

Книга Милоша, тем не менее, утешает. Судя по всему, у нынешних тоталитаристов ничего не получится. Россия не справилась со своей миссией даже тогда, когда была всемогущей, с победоносной армией в Берлине, когда солнцепёк ее веры расплавил лучшие мозги внутри нее и по соседству. Но пока Россия окончательно не развалится, она не согласится быть одной из многих. Она по-прежнему хочет быть единственной.

Пятьдесят лет назад Россия была, действительно, уникальна. Как бы Милош ни сопротивлялся советскому полету во всемирное счастье, ему приходится признать, что марксистский метод всесилен: он не боится ни депортаций народов, ни Бога, ни Запада. Он сортирует и перепахивает человеческую природу. В отличие от многих других свидетельств, в книге Милоша нет ретроспективного злорадства. Автор был редким беглецом из коммунизма, который признал силу врага и слабость западных союзников. Он ничего не утаил и потому остался одиноким на долгие годы.

Нельзя не оценить репрессивную гениальность Сталина: он сумел сладить со страной, которая вообще не годилась для коммунизма и страдала законной исторической русофобией. Злодейство — бесценный помощник политического гения. Если нравственностью считать исключительно то, что помогает мировой революции, тождественной советской империи, победа не за горами. Благодаря нескольким точным ходам, начиная с военного невмешательства в фатальное развитие Варшавского восстания (его организацию Милош считает глупостью) и заканчивая провокацией подлинно польского патриотического энтузиазма по случаю восстановления страны, к чему не могла не присоединиться интеллигенция, Сталин положил Польшу в свой карман. Интеллигенцию не сломали, не купили — она сама, поколебавшись, бросилась вперед, осознавая свое растущее значение, а гонорары всего лишь приложились к прозревшим. Сталину помогла не только государственная тупость предвоенной Польши, не только творческая слабость демократии как меньшего из социальных зол, но и вера человека в победу над собой как ветхим Адамом.

Честные комсомольские мальчики-стукачи, вроде Марека Хласко, проснувшись в 1956 году расколдованными индивидуалистами, так толком и не поняли, почему их старшие товарищи, от Анджеевского до Галчиньского, воспевали мифического советского человека. Никакая поэтическая буффонада, настоянная у Галчиньского на таланте и алкоголизме, никакой критический реализм, никакой польский романтизм не давали им возможности освободиться от гнетущего исторического одиночества, бесцельности, шатунизма европейского философского существования. Выбор был между утопией, которая превратила полмира в свое полотно, создала социалистическую инсталляцию, перешагнув через все реальности, через все грядущие постмодерны, и подражательством Парижу, грустным бичом восточноевропейских художников. С одной стороны было будущее, с другой — экзистенциализм.

Но будущее подвело. Террор не справился с человеческой природой. Адам выстоял, а Сталин умер как простой смертный. Свидетель всевозможных ужасов века, которые со временем, в новейших поколениях превратились в сладчайшие садомазохистские видения, Милош, возможно, верил в социальное торжество диалектики венцей, ниж тшеба. Но потенциал безумия он определил не только на прошлое, но и на будущее.

В России никто не написал такой книги, как Милош, по понятным причинам. Русский ум синкретичен. Ему, за редкими исключениями, анализ несвойствен. Судьбами порабощенных соседей русский человек интересуется в последнюю очередь. Любовь к Польше — красивая фраза. Катынь страшна не только массовым расстрелом, но и тем, что по статистике о ней что-то слышали не более пяти процентов российского населения. Это не перепад цивилизаций, как думал Николай Страхов. На восточном берегу Буга цивилизация меняется на этнографию. Даже я, говорящий по-польски и связанный семейными узами с Польшей, участвую в диалоге сомнамбулически. Я будто вижу сон о близких людях, попавших в беду, я переживаю за них, вместе с ними ищу решения, мне мерещатся гнезда журавлей на крышах сараев, но, просыпаясь, я понимаю, что это — другая реальность. И точно так же, как во сне, я виделся с Милошем.