Русский апокалипсис - Виктор Ерофеев

Город до сих пор не поверил тому, что ему вернули имя. Он так стоически переживал свое ленинградское существование, что оказался застигнутым врасплох. Он свыкся с мыслью, что во дворцах поселились пионеры, которые занимаются в кружках шахматами, а в туалетах — онанизмом. Дворцовую мебель сожгли в голодные годы. Но Петербург поскакал вслед за памятником Фальконе. Рыночная экономика подстегнула его, как тощую лошадь. Сначала появились американские сигареты, сносная колбаса, затем рестораны, потом гостиницы, казино и агентства путешествий. Принялись реставрировать разбитые мостовые, в город завезли мощи царской семьи, а девушки захотели быть гордыми валютными проститутками. Содрогнувшись, город вспомнил силу денег.

Народ расслоился. Одни остались мертвецами с героическим прошлым защитников города, ветеранами КГБ. Обвешанные советскими орденами и медалями, цену которых знает теперь барахолка, герои выходят на парады, считая нынешних правителей предателями их молодости. Другие, будто ожив, стали скупать квартиры, бриллианты, дома. Крашеные блондинки приобрели свои первые итальянские туфли в бутиках на Невском и, надев их на свои красивые ноги, приблизились к Европе.

Я сел на кораблик и проплыл под низкими изнанками мостов. Погода благоприятствовала. Липы пахли. Гид на кораблике, дымя папиросой, обещала Летний сад жизни. Дворцы и мосты в ясный день мне показались даже несколько самодовольными. Но подворотни, расписанные мелким почерком графоманов, влачат жалкое существование. Молодые люди фестивального вида открыто целуются на улицах и непринужденно мочатся во дворах. Глаза прищурены, жопы подвижны. За фасадом — интриги, небрежность к жизни. Будет ли у потомства крашеных блондинок, купивших итальянскую обувь на Невском, более солнечное сознание, чем это предполагает связь явлений природы с городской жизнью?

Знай Петр Первый, какое у города предназначение, он бы вряд ли его построил.

Кот и рыбы

Французская Ривьера славна своей жратвой. Ударным блюдом признан буйабес — такая наваристая уха из разных морских рыб и панцирных, с клещами, гадов, что ложка в горячей тарелке стоит торчком. Средиземноморские рыбы подобраны как по вкусу, так и по экстерьеру. Не рыбы — а экстравагантные выродки, оправдывающие свои имена: морской черт, морской петух, морской скорпион, который по-французски созвучен с русским словом «рассказ». Не менее, впрочем, порочна по виду и рыба «Святой Петр» — обязательный ингредиент. Так вот, Французская Ривьера — это и есть буйабес: наваристое скопище человеческих рыб самых разных размеров, амбиций и форм. Здесь все бурлят, стуча крышкой, в одном котле: аристократы, авангардисты, международные авантюристы, местные жулики, снобы, художники, режиссеры, актеры, певцы, иммигранты, политические экстремисты, финансовые воротилы, богема, спортсмены, кокаинисты, самоубийцы и всякие дамы с собачками. Одни просаживают деньги в Монте-Карло. Другие ездят в надраенных, как воскресная обувь, старых автомобилях. Третьи создают шедевры. Четвертые лежат в шезлонгах с книгой в руке и в черных очках. Пятые ходят по магазинам, скупая скатерти с подсолнухами, лавандовое мыло. А можно и просто пройтись по берегу моря на ветреном мысе Фера.

Кот д'Азюр — мое рабочее название этих мест. Писатель Стефан Льежар в 1887 году написал роман «Лазурный берег». Это — калька с французского Cote d'Azure. A я бы так и называл — Кот д'Азюр. Получается прямо-таки роскошный Кот, он лениво греется на солнце с прищуренным глазом и выглядит аристократично, отсюда и гордое имя — д'Азюр. Приехав на юг Франции, ты воруешь у жизни филей бытия. Если в Италии все замешано на культуре, то Кот д'Азюр замешан на кошачьей неге.

Я давно прикипел к этим местам. В 1958 году (благодаря отцу-дипломату) я мальчишкой попал на Каннский кинофестиваль, когда там победил русский фильм «Летят журавли», но запомнил на всю жизнь не Татьяну Самойлову, а колючки кактуса, которые впились в мои ладони: я хотел вырвать его из земли и увести с собой как субтропический трофей. Теперь я превратил для себя Кот д'Азюр в передвижной письменный стол. Чтобы писать, мне нужны не лампы, а солнце. Здесь его всегда предостаточно. И теплого моря в летние месяцы, пожалуй, хватит на всех. Но гудящую толпу туристов я обошел простым способом — приезжаю сюда, когда прилив «оплаченных отпусков» закончен. Демисезонный Кот д'Азюр — это то, что мне надо.

Есть такие мужские пальто, которые ловко делают вид, что они — скромная серенькая вещичка. Серое — оно и есть серое. Но, если присмотреться, как оно сшито, как сидит, невольно начинаешь с уважением относиться к качеству покроя и шерсти. А как его расстегнешь, появится на свет божий атласная подкладка бордового отлива. Тоже самое и Франция. Выйдешь в серенький день в Париже под моросящий дождь и вдруг ощутишь мокрое блаженство существования. А где бордовая подкладка? С ней во Франции нет проблем. Идешь, допустим, на площадь Сан-Сюльпис возле Люксембургского сада, спускаешься в большой подземный гараж. Через пятнадцать минут ты на французской четырехколесной игрушке (rent-a-car) образца XXI века выезжаешь на поверхность парижской земли. По-прежнему дождь, с неба летят в лобовое стекло желтые листья платана величиной с ладонь с растопыренными пальцами. Сверившись с картой, выбираешь лионское направление. Выехав на автостраду, летишь по мокрому асфальту в сторону Бургундии. Все тот же дождь. Доехав до Роны и оглянувшись на холмы, покрытые виноградниками, ты начинаешь стремительный спуск по карте. Огибаешь справа не нужный тебе сегодня дождливый Лион, и через полтора часа начинается длинный, как лыжный тягунчик, ничем не примечательный перевал.

Когда машина легко преодолеет его, ты увидишь первое чудо: небо раздвинется, как занавес Большого театра, прозрачно-лимонный свет разольется по всей земле, а земля сразу запахнет новыми запахами. Ты в Провансе. Здесь начинается подкладка французского пальто, но, чтобы понять всю ее красоту, надо еще потерпеть. Проехав Авиньон и Экс-ан-Прованс, рвани в сторону моря и в городке Касис скажи ему: «Привет!» Средиземное море? Оно роднее родины. Оно похоже на лоно матери с хулиганской подмалевкой перистых облаков. Тут случится второе чудо: будь то ноябрь, декабрь, февраль или март, ты въедешь в ласковый май. Впрочем, можно и самолетом — сразу в ласковый май Ниццы.

Так стряслось, что наше сознание отдало «ласковый май» на откуп нескольким придурковатым мелодиям, но что же делать, если на юге Франции есть свой вечный ласковый май, который ассоциируется с великими представлениями о радости жизни? От Касиса до итальянской границы радость жизни затискает тебя, не даст покоя. Она не имеет прикладного характера, не основывается на простонародном труде виноградаря или генеалогическом древе аристократа. Она адресована каждому встречному, в ней есть элемент незаслуженного везения.

Сен-Тропе, с точки зрения итальянского вкуса, не бог весть что, ерунда какая-то, и даже гламурные Канны «не тянут» (в смысле архитектуры) по сравнению с врожденным гением итальянского зодчества. Но обаяние этих мест, которые итальянцев тоже сильно притягивают, состоит в преодолении законов приличия, потому что так красиво жить неприлично. Я не говорю, что местные жители, с которыми я знаком по многим поездкам сюда, беспечно наслаждаются жизнью. Но даже в них есть что-то от туристов. Видимо, если все мы — гости на этой Земле, на Кот д'Азюре мы все — туристы. Я ощущаю здесь свою экстерриториальность. Однако я — тоже рыба из буйабеса. Я вплетаюсь в атмосферу Кот д'Азюра сам по себе, наравне со всеми и перемешиваюсь с французами, крепкими пальмами, запахами кофе и апельсиновых рощ, оркестром цикад, плеском яхт в тихих бухтах. Но главное — несгибаемость погоды, бодрость воздуха, которая передается телу, и две синевы, опрокинутые друг в друга: моря и неба.

Несколько лет назад, работая над романом, я прожил, с компьютером и мазутной печкой, неподалеку от Ниццы, в деревушке на холме, несколько демисезонных месяцев. Зима в этих краях входит в понятие демисезон почти наравне с осенью и весной. Незаметно и вдруг зацвели мимозы, которых здесь боятся. Нежные деревья бешено размножаются и своими нежными испарениями провоцируют лесные пожары. Я же боялся не мимоз, а близости Монте-Карло, тем более что в новогоднюю ночь я выиграл в рулетку неплохие деньги (на них можно было снять на весь период моего пребывания машину). В свободное от работы время я все объездил и все повидал: музеи, рестораны, виллы знаменитостей, променады, лимонную фиесту в Ментоне и праздник цветов в Ницце. Но даже после этого я не пресытился Кот д'Азюром. Вот и совсем недавно, приехав на десять демисезонных дней, я вновь ощутил здешний драйв.

— Но разве не здесь бьется пульс мирового тщеславия? Разве сюда, в юдоль сраных снобов, не стыдно ехать? — скажет мне честный русский почвенник, дед Мазай.