Русский апокалипсис - Виктор Ерофеев

Чем больше ходишь по Стамбулу, чем явственнее в нем проступает Константинополь и наша матрица — Византия. Достаточно одной Софии. София — наверное, самый великий христианский храм в мире. Есть в Иерусалиме храм Гроба Господня — это жертвенный бестелесный камень веры, там философия попрания смерти смертью. Оттуда выходишь с пробитыми ладонями. София — это о рождении. Она — огромная матка христианства, матка русской соборности: по форме и содержанию. Вместе с тем, София познавательна, как планетарий. В ней можно читать лекции о мировом порядке. Из нее вышло все: земля, небо, представление о добре и зле. Если бы в мире была одна лишь София, мир был бы оправдан ее существованием.

Можно, правда, с ужасом сказать, что Софии как таковой нет. Вместо нее в Стамбуле существует государственное учреждение для туризма под названием мечеть Айя-София, за вход в которую берут деньги. Если бы Пушкина после «Бориса Годунова» именовали Ай-да-Пушкиным, это было бы менее обидно. К Софии приставили, как часовых, четыре ракетоподобных минарета и приказали ей служить исламу. На самом же деле София как матка переварила и часовых, и государственный туризм. Проступившие на ее стенах иконные изображения святых расскажут вам, откуда взялась Россия.

Парадокс в том, что все другие стамбульские мечети похожи на обращенную в ислам Софию (завораживающий экуменизм насилия), а это значит, что Стамбул с моря подобен космодрому с обязательной прогулкой прямо в небо. Такая уверенность в завтрашнем дне и оказалась помехой для турецкого будущего. В свою очередь, оттоманская роскошь (зовите ее просто оттоманкой), которой охотно дивятся туристы в Голубой мечети и в султанском дворце Топкапы с его гаремом на тысячу коек и арочным, с эстетическим привкусом влагалища, двориком для черных евнухов, для русского человека выглядит супер-Сандунами с секретными парилками для членов Политбюро. Слишком много кафеля с вензелями орнамента, который русская душа воспринимает как символ сантехники. В музеях вас ждут бриллианты с куриное яйцо и сабля самого Пророка, возле которой, сидя в скромной будке, постоянно поет, словно ноет, мулла, но вам уже трудно отделаться от банных ассоциаций. Лучше уйти из засиженных туристических мест в точки массовых удовольствий.

У меня была подходящая компания. В Стамбуле — вот новость — лучше быть богатым, чем бедным, или, по крайней мере, рядом с богатыми. Один мой друг пригласил меня посмотреть футбол. Гостиница на берегу пролива отличалась дорогими белыми халатами для бассейна и новой формой паркового творчества, рожденной в Японии: кози-скульптурой — всякими крупными зверюшками, сделанными из материала чистого умиления. Вокруг кружились крупные птицы турецкого бизнеса, неплохо понимающие по-французски. Впрочем, даже местные бомжи знают несколько французских слов. В Стамбуле я впервые в жизни был на великом футболе, срежиссированном по планам самого Создателя. Шестидесятитысячный стадион стонал, орал, выл и плакал, как один человек в средневековом застенке на дыбе удовольствия. До последнего дня перед матчем я был настроен беспощадно к болельщикам, которые, собравшись в соседнем гостиничном номере, кричали и, встретив пивной восход, блевали. Стамбул покрылся этими блевунами в шарфах, как сыпью. Но на стадионе я им все простил: игра Ливерпуля с Миланом была не менее драматична, чем Шекспир. Полиция вела себя так, словно она обучалась в Институте благородных девиц. Даже странно, что она не исполняла бальных танцев.

В западных мегаполисах кошки редко гуляют по улицам, а Стамбул — город кошек. Они не то чтобы голодные, но им нравится охотиться за добычей. Турки, как кошки, глазеют на европейских женщин. У каждого из них есть желание с ними спать. Некоторые русские девушки очень любят кошек. Все сходится к всеобщему удовольствию. В Стамбуле огромные площадки радости: на Босфоре дискотеки похожи на стадионы. Но есть и клубы с портретом Че Гевары, где вам тихо споют курдские песни. В совсем других клубах международные трансвеститы из Латинской Америки или соседних ближневосточных стран в малиновой полутьме положат вашу руку на свои холодные, как тундра, сиськи. Лучше, впрочем, сначала поесть местную рыбу в ресторане на воде, добравшись туда на катере, мимо буржуазных дворцов, спускающихся к проливу. Днем же можно пойти проветриться в совсем европейские кварталы с архитектурой модерна и отвлечься от восточной экзотики. В тишине на улице бутиков можно еще раз задаться вопросом: кто все же ближе к будущему, они или мы?

Черти: все-таки они. Несмотря на их вечные перевороты, власть военных, отсутствие «Плейбоя» в киосках международной прессы. В этом городе есть своя мораль, это — самобытная мораль, но она — есть. У нас же самобытности менялись как перчатки, и мораль ушла в канализацию. Но сколько раз можно разочаровываться в очевидном?

В Стамбуле море — такая же реальность, как в Москве — водка. Просто надо знать, куда плыть. В Мраморном море — рукой подать от Стамбула — вырастают Принцевы острова. Сюда свозили тех принцев, которые не нужны были султанам, и им выкалывали глазки. Живите, но без глазок. С Троцким было хуже. Он жил здесь четыре года, на одном из островов, выдавленный из своей же коммунистической грезы — среди греческих вилл, презирая уже свалившую из Стамбула русскую эмиграцию, которая потрясла турок времен Ататюрка тем, что в русских ресторанах еду подавали женщины. Его никто еще не убил. Но смерть уже витала над ним. А остров такой красивый. Он стал писать книгу. Наверное, о революции. Я был у него на вилле. Она вся разрушилась, крыша обвалилась, как будто вилле тысяча лет. Мне сунули по-дружески кусок черепицы на память — я его выбросил: что мне Лев Давыдович Троцкий? Вокруг дико растут никому не нужные пальмы. И бегают кошки — хозяйки турецкой земли. В этих краях кошки сильнее людей. Голые кошки не носят чужих вещей. Голые кошки не верят в кошачью рекламу.

Необыкновенный фашизм

Норвежские власти запретили своим гражданам курить во всех общественных местах, включая бары и рестораны. Это не самая крупная дата в истории Европы, но она знаменательна. Если не курить в баре, то зачем там пить?

— Я против этого закона, — сказала мне молодая красивая норвежка, встречавшая меня в аэропорту Осло. — Но я подчиняюсь мнению большинства.

Я прилетел в Норвегию на университетский конгресс, где обсуждалась судьба гуманизма в XXI веке. Мои позиции отличались идейной путаностью. Я курю, но я в принципе против курения. Я понимаю его вред, но мне не совсем понятно, зачем продавать сигареты в магазинах (в Норвегии пачка сигарет уже стоит восемь долларов), если на пачке страшными черными буквами написано, что табак убивает или что «курение сделает вас импотентом». Я — за демократию, но, зная судьбы литературы и астрономии в Европе прошлых веков, я осторожно отношусь к мнению большинства, стараясь как можно меньше ему подчиняться. Очевидно, что Европа двинулась вслед США в борьбе за здоровую жизнь, смысл которой и решает демократическое большинство, запретившее, например, аборты в Польше. Конечно, у каждого свое представление об абортах, но мой старый приятель Адам Михник, бывший диссидент, а теперь владелец большой газеты, рассказал мне в той же Норвегии, что немцы строят крупнейший «абортарий» на самой границе во Франкфурте-на-Одре для своих польских друзей.

Михник устроил ужин в честь нескольких гостей конгресса в рыбном ресторане на берегу столичного фиорда. Курить мы с ним выбегали на свежий воздух, который представлял собой северное сочетание дождя и сильного ветра. Сигареты либо мокли, либо сгорали в момент. Мы чувствовали себя обманутыми. Зато еда была вкусной. Не обошлось, однако, без приступа гуманизма. За нашим столом сидели, в основном, американцы и норвежцы, люди ученые и рассудительные. Все они взяли по рыбному филе, а я заказал шикарного лобстера. Маленькая черноволосая официантка, видно, из Турции, принесла показать мне морское чудовище, еще шевелящее клешнями, впрочем, уже совсем не смело. Я только собрался одобрить это будущее блюдо, как сидящая рядом американка язвительно заметила мне, что я своим кивком обрек лобстера на заклание. Я, конечно, мог бы напомнить ей о пытках, которые устраивали американские солдаты в Ираке, но гуманно рассудил, что она к этому не имеет прямого отношения. Между тем я имел прямое отношение к закланию лобстера. Весь стол смотрел на меня, потому что когда спорят с русским, то всем интересно. Я уже успел сделать свой доклад о гуманизме в России, который много раз прерывался здоровым смехом. Особенно смеялась ученая братия, когда на вопрос, считаю ли я Путина гуманистом, я не моргнув глазом ответил:

— Да.

Но теперь моя задача была более сложной. У всех на глазах я пожелал смерти лобстеру. Правда, венгр, румын и поляк Михник были скорее на моей стороне. И не только в деле лобстера. Вообще в Европе все складывается довольно странно. На конгрессе были фантастические доклады западных гуманитариев. Они считали, например, что идея Бога и гуманизм несовместимы. О, этот светлый образ Чернышевского! Был, правда, седой, длинноволосый ирландец, поклонник доморощенной универсальной Церкви. Тот напирал на то, что всем нам вместе надо учиться петь «новую песню», но, по-моему, он еще не придумал ее содержание и все только повторял «God bless you!», а мне специально сказал: «God bless Russia!» Так вот, Восточная Европа, не успев избавиться от русских и переименовать себя в Среднюю Европу, стала стремительно находить с русским много общего. Во-первых, они все курили или хотя бы пили много пива и других напитков. Во-вторых, они обладали чувством здравого смысла и отделяли гуманизм от программ левых партий. Румын и вовсе был наш человек: с животом, веселый, неряшливый. Единственно, в чем румын мало походил на русского: он знал французский язык. За нашим столом были еще два норвежца. Один представился как космополит, другой — как националист. Разницы в их воззрениях я не обнаружил; к тому же, они братались с каким-то подозрительным хватанием друг друга за разные места. Когда находишься в чужой стране, разница политических позиций видится туманно, как в мутном зеркале. Не знаю, какой сделать из этого вывод. То ли политика умирает на расстоянии, то ли она малозначительна, если страна нормальна. Впрочем, национализм Норвегии оказался реальным делом. В магазине, куда я зашел купить все те же сигареты, брали только норвежские кредитные карты, что выглядело абсурдом. В ресторане, где я обедал, старушка с испитым лицом матери викинга наорала на меня за то, что я разговариваю не по-норвежски, будучи в Норвегии, а я ей глупо, мило улыбался, потому что ничего не понимал. Когда же я понял, в чем дело, она уже потеряла ко мне интерес: официант принес ей виски.